Мы не прощаемся - [14]

Сейчас Андрею хотелось уйти вместе со стадом куда-то за плоский степной горизонт, чтобы уже никогда не возвращаться в Забродный.

3

Зной до звона в ушах. Небо пусто и добела раскалено. Даже беркуты обмякли на телеграфных столбах, раскрыв кривые тяжелые клювы.

— Марит-то ноне как! — сказал Мартемьян Евстигнеевич. — Провода и те провисли — хоть белье вешай.

«Как же это я воды забыл взять с собой!» — Андрей пытался проглотить слюну, но горло было сухое и какое-то шершавое, наждачное. Из солдатской баклажки Мартемьяна Евстигнеевича он наотрез отказался пить: старику и самому мало. А пить очень хотелось.

— Стало быть, ты Ваньки Ветланова сын? Знаю я его, сызмала помню. Схожи вы с ним, только ты белявее его, от матери, верно...

Глухой старик, казалось, совсем не умел молчать. Стоило им сойтись, как он начинал без умолку говорить. А Андрей не мог ему отвечать: не догадался захватить карандаш и бумагу.

— Ты вон той коровы опасайся, у коей махалка хвоста белая. Пырячая, чисто антихрист! А красного особливо боится. Вообще, всякая скотина красный цвет недолюбливает: что корова, что индюшка... Устал, поди? А ты приляг, отдохни. Плохая стоянка лучше доброго похода. Сейчас я вон ту поблуду заверну и приду к тебе...

Андрей с трудом воткнул кнутовище в сухую каменистую землю и повесил на него шляпу так, чтобы она давала больше тени. Лег на жесткую траву, полистал книгу — не читалось. Рядом грызла твердый полынец бокастая, словно печь, корова. У самого уха слышалось методическое: храп, храп, а потом резкий выдох из широких, как раковины, ноздрей. И опять — храп, храп...

Опустив веки, Андрей сквозь ресницы наблюдал за Мартемьяном Евстигнеевичем. Старик был жилист, крепок, как невянущий ковыль, ему, кажется, и износу не будет. А вот пьет. Говорят, началось это у него давно, с той поры, как с председателей колхоза сняли. Говорят, в одночасье сняли. Якобы за нарушение сельхозустава. Сам же Мартемьян Евстигнеевич никому ничего не объяснял, лишь отмахивался: «Заслужил, стало быть». И потянулся к «злодейке с наклейкой».

Мартемьян Евстигнеевич подошел, опустился рядом. Снял старую казачью фуражку, выпустил на волю поседевшие, как степная полынь, волосы. Они резко отличались от бровей и широкой черной бороды. Когда он тасовал ее, то Андрей видел под мышками вылинявшую солонцеватыми круговинами рубаху, посекшуюся ткань.

Председатель говорил, что Мартемьян Евстигнеевич отказался от лошади, когда ему ее предложили: «Слава богу, не калека пока, пенсионер лишь!..» Андрей тоже решил обходиться без лошади. Так лучше! Тренировка для организма. Из принципа не станет брать с собой воду, чтобы испытать волю, чтобы закаленнее быть. И еще — будет носить сюда боксерские перчатки, выпросит на лето у преподавательницы физкультуры (у физручки, как ее зовет Варька). Почему бы ему не владеть приемами бокса так, как Василь Бережко, или еще лучше! Купание по утрам и вечерам в Урале — обязательно. Нужно себя во всем совершенствовать, во всем следить за собой.

— Мартемьян Евстигнеевич! Вы что же это! — и осекся, вспомнив мертвую глухоту старика.

Тарабанов спрятал бутылку в котомку, повернулся к Андрею повеселевший. И Андрею стало жутко рядом с ним, с его пугающей глухотой. Не по себе было и от его единственного глаза, мерцающего, как осколок гранита. Он поднялся и, пояснив, что обойдет стадо, ушел.

Вернулся он только через час. Возле Мартемьяна Евстигнеевича в открытую валялась пустая бутылка, а сам он сидел и невнятно бубнил в бороду. Андрей тронул его за плечо и тут же невольно отступил: старик поднял к нему заплаканное лицо. Смотрел на Андрея притупленно, совсем не видя парня. Был он мыслями, похоже, где-то в другом кругу людей, о чем-то говорил с ними.

— Больно хитер — чужими пирогами поминки справлять! — в слова Мартемьян Евстигнеевич вкладывал глубоко сокровенный, лишь ему ведомый смысл. — Время приспело и за тебя взяться... Нет, пока не печалься, спи крепче, Осинька, спи, я тебя не трону.

«О ком это! Эх, родимый дедушка, как же мне с тобой быть?! Этак-то мы с тобой напасем хвостопоголовье! Вода у тебя осталась ли! Попей, а то еще тепловой хватит... До вечера потерпи, дедуня, вечерком мы ухо в ухо с коровами добредем до поселка. Сейчас — нельзя! Жарища. И пять километров — тоже не шутка. О чем же ты так убиваешься, Мартемьян Евстигнеевич, ворошишь мне душу? И так она у меня, как неустоявшаяся котлубань...»

В минуты, когда хмель опутывал мозг и вязал движения, вспоминалась Мартемьяну Евстигнеевичу его прежняя жизнь. И все — как наяву, как будто рядом! Поехали они с папаней да дядей в соседний поселок. Невеста, Ксенечка незабвенная, была дома, а родители ее — в лугах, на сенокосе. Сваты и он, жених, — туда. Сели обедать. Всех шестеро, а из еды, кроме сдобнушек, осталось три яйца. От берет яйцо, бьет и начинает чистить. Будущий тесть голоса лишился: неужели такой недогадливый, такой недотепа? Но, видел Мартемьян Евстигнеевич, тут же отлегло у тестяшки: жених почистил яйцо, положил, взялся чистить второе, потом третье. Разрезал каждое — на всех шестерых. Танцевали глаза у будущего тестя: смекалистый зятек попался!..