Мы над собой не властны - [182]

В конце концов она так ничего и не сделала. Не могла вынести мысли, что кто-то будет копаться в голове ее мужа. У него и так зубы сломаны, десны покраснели и распухли, волосы висят клочьями, прежние великолепные мускулы атрофировались, кожа, лишенная солнца и воздуха, шелушится, и весь он в ссадинах и болячках. Куда уж больше его уродовать? Он при жизни столько раз препарировал подопытных животных — сама мысль, что его тоже кто-то будет препарировать, вызывала отвращение. Он лег в землю нетронутым. Какие ответы получены — те получены, а незаданные вопросы пусть остаются без ответов. Наука сделала что могла. Теперь осталось только мертвое тело, и с ним Эйлин хотела обойтись бережно.

Она тогда все-таки заказала кожаный ремешок для швейцарских часов, а Эд их так и не носил. Часы тридцать два года пролежали в коробочке.

Сейчас Эйлин их вынула. Под обтянутой бархатом картонной подставкой лежал золотой браслет, словно сброшенная кожа змеи. Эйлин отнесла часы ювелиру и попросила снова посадить их на браслет. Вместе с браслетом часы теперь стоили кучу денег, поскольку находились в превосходном состоянии и уже стали коллекционной редкостью, а цена на золото повысилась, но все это не имело значения. Эйлин похоронила Эда, надев часы ему на руку.

Новые инструменты, купленные для Эда взамен украденных, ни разу не использовались. Недели через три после его смерти Эйлин заплатила специальной фирме, чтобы их вывезли, а с ними и все содержимое его кабинета: коробки с пластинками, видеокассеты, учебники. Книги устарели, грампластинки теперь никто не слушает, а на кассетах были не особо четкие записи с черно-белого телевизора — старые фильмы и документальные сюжеты о мостах и соборах. Коннелл такими вещами не интересуется. Все это уже не в ходу.

В свободное время, которого стало намного больше с тех пор, как она овдовела, Эйлин часто вспоминала мужа, каким он был в начале болезни, когда уже не работал. Он все еще был красив. Хоть волосы и поредели, но оставались такими же ослепительно-черными, и голубые глаза сверкали, только белки их пожелтели. Он словно съежился — одежда стала ему велика. Одна сцена так и стояла у Эйлин перед глазами. Еще не наступил вечер, но в комнате было темно — только светился экран телевизора да чуть-чуть солнечного света просачивалось между портьерами. Когда деревья качались на ветру, по комнате пробегали яркие сполохи. Утром Эйлин, убегая на работу, забыла включить настольную лампу, а Эд из-за трудностей с мелкой моторикой не мог сам справиться с выключателем. Он так и сидел с восьми утра, смотрел телепрограмму, которая, по мнению Эйлин, скорее всего могла его развлечь. Показывали какой-то детективный сериал. Эд его уже видел, но слабеющая память помогала смотреть знакомые фильмы как заново. Нить сюжета он потерял почти сразу. Его сознание откликалось на яркие моменты истории: гневный ответ, горестное лицо, счастливая встреча после разлуки. Он все еще был способен чувствовать. Все еще был способен плакать. Он и плакал, сам того не замечая. Позже с удивлением заметил высыхающие на щеках слезы, словно проснулся после тяжелого сна.

Читать он уже не мог. Пока дойдет до конца предложения, забывает, что было в начале. Кое-как разбирал заголовки в газетах и по ним составлял приблизительное представление о том, что происходит в мире. Ему остался один телевизор, да еще Эйлин, когда была дома, включала музыку или читала ему вслух. Он проголодался. Хотел пойти на кухню. Долго, с трудом поднимался с дивана. Не с первой попытки, но это ему все же удалось. А когда вернулся, не нашел пульта от телевизора. Он не хотел смотреть дальше ту же самую передачу. Забыл, о чем она. Помнил только, там что-то об убийстве. Сыщики ведут очередное расследование. У них там какая-то кража. Какая-то потеря.

В кладовке лежал в коробке череп. Эд его использовал в качестве наглядного пособия на уроках анатомии. Эд окрестил его Джорджем, а Эйлин упорно звала только «черепом». Иногда Эд его доставал и показывал Коннеллу и его приятелям. Эйлин всегда требовала прекратить это зловещее представление. Мальчишки тыкали пальцами в глазницы, ковыряли канавки, расчертившие жемчужно-поблескивающую кость, щупали зубы и щелкали челюстью на шарнире, будто бы череп разговаривает. Однажды — Коннеллу было лет восемь-девять — Эйлин устроила праздник на Хеллоуин для детей всего квартала.

— Сегодня Джордж будет выступать, — сказал Эд Коннеллу за завтраком.

Когда праздник был в самом разгаре, детей отвели в подвал. Эд облачился в черную мантию, соскреб со дна сковородки золу и вымазал себе лицо. Спускаясь в подвал, выключил свет, пробрался в центр круга — дети заранее встали в круг, ожидая сюрприза, — и заговорил страшным басом, держа перед собой череп и освещая его фонариком. Дести с визгом восторженного ужаса кинулись врассыпную — даже Коннелл, хоть он и знал заранее, что будет.

Эд как-то сказал — хорошо бы после смерти его череп использовали на уроках анатомии. Ему страшно нравилась история о классическом актере, который завещал свой череп театральной труппе, на роль Йорика в «Гамлете», и тем самым обессмертил себя.