Мы — из дурдома - [12]

А тут подбежали люди в железнодорожных, милицейских, врачебных и армейских формах. Они скрутили Юре руки и отконвоировали пионеров в «тигулевку».

Дашу отпустили под подписку о невыезде, как свидетеля. Однако же и задержанный пионер мгновенно исчез из запертой камеры. Милицейские собаки выли беспрестанно. Они выли так, что пришлось их безжалостно усыпить, чтобы не сеять в городе панику. Территорию домзака толпами покидали тараканы, крысы, с нее улетали и гуленьки. Юру вторично арестовали на квартире плачущих, не понимающих, что же натворил их отличник Юра, родителей. А сыскари смеялись.

— Не злите меня! — просил, умолял гуманистов в штатском Юра, обливаясь сам невинными слезами. — Меня нельзя злить и пугать! Когда я сильно злюсь или пугаюсь, я улетаю, знайте! Я нужен отечественной оборонной промышленности!

Увы! Кто станет слушать ужасного мальца? В автозак его, неслуха! Но он снова исчез. Непосредственно из автозака. Теперь уже родители Юры смеялись, а сыскари плакали в предчувствии висяка:

— Отд-а-а-айте! Отда-а-а-айте нам вашего пацана!

Так продолжалось некоторое время, а потом Юра попал в засаду, ему немедленно вкатили аминазин и упаковали в «дурку» вместе с двумя сержантами и одним майором: они поочередно тронулись умами, охраняя Юру — нового Питера Пена. Так нищая мать семейства перебирает кости, не зная, что оставить на суп и что отдать собаке. Или съесть эту самую собаку. Галопирующая психика бедной мамы сбоит, двоится и расстраивается.

В отличие от СИЗО, в «дурке» Юре понравилось. Здесь он работал над созданием боевой микроавиации. Постепенно его идеей заинтересовался сам Сеня Парамарибский, к ней подтянулся умелец Фрол Ипатекин. Они плодотворно работали во благо тогда еще красного государственного флага. Но на переходе к флагу красно-сине-белому уже застрелился чей-то, но не наш с Юрой, товарищ Щелоков. Потом чредой пошли кремлевские катафалки, и клацнула людоедскими челюстями перестройка. Господа причислили Юру к борцам с коммунистическим режимом, наградили обещаниями, а вскоре и совсем позабыли о нем за ничтожностью и ненадобностью.

3

Соседом Юры по дачному участку был мастер бывшего литейного завода, а ныне — завода по изготовлению сверхточных сковородок, которыми свободная невесть отчего Россия вздумала бы отбиваться от вражеских нашествий. Мастером Иван Данилович был не только по должности, но и по своей сути с утра до ночи, а может быть, и в снах. От остальных многих мастеров этот сорокатрехлетний мужчина отличался еще и тем, что был непьющим, не волочился за холостячками, вдовами и разведенками, не приударял за чужими женами, и ни разу не был замечен членами трудового коллектива за «забиванием козла». Тощий, старомодный в своей аккуратности, легкий и сдержанный в движениях, он был из тех, кто в каждом бросовом полене видел, как минимум, проножку табуретки, в каждом сказанном ему слове искал истинный смысл, а сам говорил мало, боясь сказать что-нибудь не то. Юра не знал, что было причиной развода Ивана Даниловича с первой женой и второго брака, но мог предположить, что зачинщиком развода была она, поскольку любимую работу хороший мастер ставит впереди супружеских ристалищ и театра выяснения истинных сердечных чувств. Ведь не каждая женщина может расценивать это как благо: ей иные театры, иные балы подавай, дядя! Иван Данилович был дядя по-мужски нежный, знающий цену любви и хлебу человек. Безотказный, как принято о таких уникумах говорить. Похоже, что на него даже собаки не лаяли. Со второй женой они растили позднего, трудолюбивого своего сына Васю так, как будто жили в ином, чем это окаянное, времени. Казалось, что рождением одного ребенка у них дело не кончится, но может ли содержать семью работник литейного завода, который получает шесть тысяч рублей, а из них не менее половины должен отдать за квартиру, тысячу потратит на дорогу к работе и обратно, а еще ему, пахарю, и кушаньки надо? И что же остается детям?

В выходные дни семи последних зим и лет Юра Воробьев видел доброе семейство из окна мансарды. В первые теплые дни весны, беспокоя пару своих деревенских ласточек, Юра выходил на висячий балкон. Он с любопытством пришельца разглядывал цветочные клумбы в соседском палисаднике. В виде слиянных сердец они были аккуратно выложены из кирпичных половинок руками жены мастера. В их тихом доме царила любовь — животворный воздух мироздания. С какой-то душевной радостью Юра наблюдал Ивана Данилыча, похожего на чемпиона мира по сухости тела и большерукости, он лицезрел его благоверную супругу, деловитую, серенькую и храбрую, как воробьиха, пестующая пару своих птенцов — большого и малого.

Это светлейшее семейство стало чем-то вроде остановленного мгновения или якоря-кошки, который держал судно «Безумец Юра Воробьев» в незыблемой, тихой гавани классических веков, сливаемых бездельниками от общественных наук в золотой унитаз неотроцкистской перестройки. Юра видел смиренное и послушное чадо Ивана Даниловича и понимал, что это смирение естественно, как сам ежедневный труд, когда не работа тебя ищет, но ты — ее.

Поднимая ребенка в труде, как рыбенка в реке, Иван Данилович думал о его будущем благоденствии и устойчивой плавучести — раз. «А два… — думал Юра. — Два — Иван Данилович, как и весь трудовой народ, безнаказанно ограбленный кишкодеем и татем, бывшим пионером Егоркой Гайдаром, стремился делать какие-то запасы на непредвиденный случай, на черный день».