Мы — дети сорок первого года - [9]

. Ух, как им всем хорошо: зайцам, и Радифу, и братишкам его, и тетке Рабиге! Ай, что-то заверещало, прямо лупануло по ушам! Да это звонок…

Урок татарского языка окончен.

На дом: просклонять слово «чилек»[9] в единственном и множественном числе, записать в тетрадку.

Рабига-апа поправляет на плечах потертую заячью шубку, берет со стола свою сумку. Татарский язык у нас в понедельник первым часом, поэтому у Рабиги на уроке всегда полно и опоздавших, и заснувших. Да она не ругается, лишь бы урок знали.

— Малокровные вы теперь, — говорит она нам, жалеючи. — Вот кончится война, поеди́те вволю сахара, овощей, фруктов там, ягод разных. А спите много — это от малокровия…

Нет, что ни говори, только спать — это здорово! Всегда!

КОЛАЯМБУ ТРУДИТСЯ НА ПЛАНТАЦИЯХ

Ах эта учеба — ни дна ей ни покрышки!..

Кирпичи бы ворочали, лишь бы не учиться; вот как! Думаешь — брошу, убегу! Глядишь, уж и четверть к концу близится. Болтали тут, самое трудное, мол, русский язык. Пустяк! Труднее всего, надо честно сказать, психология. Чтоб она провалилась, эта психология! Меланхолик, сангвиник, флегматик, пуще того — холерик, холера его забери! Гизатуллин, понимаешь, меланхолик, Альтафи — сангвиник, Зарифуллин, само собой, — холерик. Где же люди, спрашивается, когда кругом холерики да флегматики?! Нет, труднее всего, конечно, немецкий язык. Мало того, значит, что это самый что ни на есть вражеский язык, так ты же его и изучай! Зубри, покуда башка у тебя не распухнет! Вдобавок учитель по немецкому — ну чистая фря: тонконожка, щечки впалые, губы красные, пальцы длинные, шустрые, как у Шурале[10], а сам называется мужчина средних будто бы лет, в соку, можно сказать. Учит нас — длинным пальцем так и тычет перед собой, вот-вот, кажется, в глаз попадет.

— Eine fremde Sprache ist noch eine Waffe in Kampf ums Dasein[11].

— Чем больше языков ты знаешь, тем лучше и бэгаче ты как челэвек…

Нарочно нас травит, жизнь, понимаешь, нам травит; жить и так трудно. Эх, дать бы ему!

— Пэлучил ты сегодня эдну двойку — значит, вылил ковшик вэды на мельницу прэклятого Гитлера. Каждая твэя пятерка — удар по фэшизму!

Слова его нам — соль на открытую рану. Да еще слова эти как-то по-особому выговаривает, по-своему, не как все люди. Оттого и слова у него какие-то тяжелые, скользкие, в голове их не удержать… Пухнут мозги, разламывается голова…

Господи, как же теперь жить-то? Ведь ни одного же иностранного языка не знаем, что за подлецы мы такие?! Как подумаешь об этом, в голове колесики перестают крутиться. А худощавый, красногубый в желтой рубашке все тычет пальчиком в воздух.

— И сегодня мы с вэми боремся не против немецкой нации. Мы с вэми участвуем в бэрьбе против пэдонков, против этбросов человечества — в священной бэрьбе против фэшизма. Немец — это еще не значит фэшист…

Движется, распарывая воздух, тонкий костистый палец. Когда он замрет, кому-то из нас придется плохо. Этот учитель необычайно строг, с ним шутки плохи. Этот будет долбить, пока не научит. Попались… кто заманил нас сюда, в какой недобрый час клюнули мы на нехитрую приманку? Ох эта хлебная карточка! Позарились на дармовой хлеб, так нет уж нам теперь от учебы никакого спасенья!

— Сегодня мы пэвторим текст, пройденный нами на прошлом уроке. Итак — «Колаямбу».

Голова кругом от мудреных названий, от слов непонятных — не наших, немецких. Памятен нам этот текст, а как же. На прошлом уроке вколотил ты его в нас, будто чугунной кувалдой: вовек не забыть! Каждое слово заставил повторить сорок раз. И хором все, хором. «Нох айн маль, нох айн маль!» Душу вынул и обратно не вставил. Еще раз да еще раз, ух, мучитель! Слово одно какое-то откопал — мол, французское оно; немецкого нам не хватало ведь: нате, получайте. Пишется «плантаге», но читается вовсе «плантэжэ». Об этом тоже сорок раз напомнил… Альтафи тогда специальное письмо домой в деревню накатал: здравствуйте, мол, как поживаете, а по-немецки мы здесь, мол, запросто шпарим, теперче французский начали учить — трудный, собака!..

На очереди Гизатуллин — быть сегодня жертвой ему.

…Потрескивает над тихим классом ломкий, дрожащий голосишко. Спотыкается на каждом слоге, пятится и скачет, еле дух переводя, галопом через фразу. Гизатуллин читает текст. Красный стал, как вареный рак. Вот и верь ему, а божился еще, что с ним малокровие сделалось.

— Колаямбу арбайтэтэ… арбэй… арбайтэтэ… ауф… ауф… эйнэр… айнер… планта…

Ишь взбирается, ну! Не грохнулся бы оттуда, бедняга, — убьется, как пить дать. Теперь следует сказать «плантэжэ», если хочешь, конечно, человеком стать; вспоминай, вспоминай, прочти правильно, не споткнись. Нет, не идет; запыхался уж: видать, все из головы повылетало…

— …айнер планта… планта…

Застрял. Ну, сейчас что-то будет. С разбегу надо брать, авось и проскочит тогда, с разбегу!

— …ауф айнер плантаге ин Африкэ.

В этот жуткий миг кто-то громко чихнул. Неудачное «плантаге» как раз потонуло в разлетевшемся чихе — класс облегченно вздохнул. Везет тебе иногда, брат Гизатуллин!

Но… как говорится, не скажи «гоп». Не знал Гизатуллин, что обрушилось бы на его голову уже сейчас, не покрой это «плантаге» спасительный чих. Тело в желтом сатине ринулось вперед. Длинный палец стремительно взметнулся над классом.