Мы — дети сорок первого года - [11]

«Тетрадка дома осталась», — пытаешься оправдаться. Тут он тебя в момент ловит. «Она что: сама, когда захочет, дома остается?» — ехидно эдак. Как ему на это отвечать? Нет, говоришь, не сама. Ну, если не сама, то кто же ее оставил? Известно кто: я, говоришь. А ему только этого и надо. «Э-э-э, вот оно что, так ты, значит, дезертир? Почему же, растяпа, бросаешь на поле боя свое оружие?» — и долго еще не отстанет, хоть ты лопни!

…Урок окончен. Мы встаем из-за парт, молчим. Ну и лица у нас! Плохие лица, прямо надо сказать — унылые. Как же нам теперь? С немецким-то языком как же? Доконает нас Желтая рубаха, он такой, его сразу видно: умеет на своем настоять. А ну как спятишь от усердия, от немецкого этого растреклятого? Будешь тогда хороший человек — с прибабахом; куда уж лучше… Вон, Гизатуллин: из него теперь просто никакой человек, ни хороший, ни похуже, ровный нуль, одним словом… Гизатуллина жалко.

На перемене из класса никто так и не вышел. Кучей, понятно, легче; посмеялись было слегка, да смех получился надорванный… Невеселый получился смех, таким лучше не смеяться — потом после него еще хуже; только хуже-то некуда. Сгрудились у окошка, глядели куда-то за лес — наверно, про деревни свои думали. Стало тихо.

В дверях показался Желтая рубаха. На рукаве красная повязка — значит, он сегодня дежурный педагог. Не взглянул даже на нас, встал боком и объявил:

— Дежурный по классу открывает форточку, протирает доску и парты. Все остальные выходят в коридор, играют сообща в подвижные игры.

Гизатуллин пошел из класса первым. Оторвал от крышки парты тяжелую голову, поглядел перед собой мутно, покачнулся разок и пошел. Бедняга! Семь лет в школе учился, но такого с ним еще не приключалось: играть с девчонками в подвижные игры. Умора! Сам ведь пошел, по своей воле… Эх, сломал его Желтая рубаха! Альтафи, к примеру, не убоялся. С геройским видом потянул из кармана колоду газетных карт, бросил их на стол. Подвижные игры? Погодишь, братец! Мы встрепенулись. Зарифуллин обиделся еще сильнее. И опять возбудился:

— Да че ты, в натуре, че он из себя строит-та?!

— Эта сколько лет мы в колхозе работали, а теперь в подвижные игры? Да я со стыда лопну!..

…Ночь прошла очень занимательно. Гизатуллин, к примеру, два раза просыпался. И кричал при этом: «А-а-а!!» Здорово кричал, так, что все просыпались, не он один. И еще что-то бормотал, только никто его не понял. Зарифуллин во сне все время хохотал и упал с койки. Мне так вовсе не спалось; я кутался с головой в старое тонкое одеяло, жмурил глаза, старался дышать мерно. За окошком постанывал буран, что-то раскачивал там за стеной, и это шуршало. Было темно и страшно.

Мучительная была ночь. Наутро каждый рассказывал, кому что приснилось.

Зарифуллин с вечера поругался чего-то с Альтафи, они даже на кулачках немножко побились. Конечно, ему Альтафи и приснился. Будто трахнули Альтафи по носу, и хлещет у того из носа кровь прямо на землю. А напротив стоит будто Желтая рубаха и приговаривает: «Я те кровь-то попорчу! Я те кровь-то попорчу!»

…На следующем занятии по немецкому языку сразу трое из нашего класса отхватили по пятерке. Это, значит, Зарифуллин, Пермяков и еще Гизатуллин.

А Желтая рубаха, если подумать, нормальный мужик. Только к нему привыкнуть надо. И рубашку эту он потом сменил, стал ходить в свитере.

ДО-РЕ-МИ-ФА-СОЛЬ-ЛЯ-ЛЯ…

Так поет худая тетенька, наша учительница по пению. Она бьет посинелыми пальцами по клавишам пианино, и особенно часто по белым. Может, они ей больше нравятся? В классе ужасно холодно, так что легко, наверно, отморозить нос. На дворе и сегодня буран. Ух, злобный! Ноги в лаптях сильно стынут, и есть еще здорово охота — хоть бы корочку пососать… Все очень ждут двух часов. Скорей бы! В два часа в столовке будут давать по тарелке супа из мерзлой капусты; в нем иногда плавают блестки жира. Завстоловой говорит, на каждого ученика положено пять граммов подсолнечного масла. М-м-м… Так и маячат перед глазами эти блестки в жидком супе! И сам супец из мерзлой капусты… вкусный. А учительница все жмет одеревенелыми, скрипучими от холода ботинками на педальки фортепьяно, давит на них для пущей громкости, распевает:

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

Мальчишки и девчонки послушно ей вторят. Вторят, немного удивляясь, потому что им не совсем понятно, какое такое отношение к бурану, холоду и супу из мерзлой капусты имеют вдруг все эти «до», и «ре», и «ми»; но они поют — девчонки в грубых, суконных чулках, мальчишки в грязных истоптанных лаптях, всего-то пару месяцев как оторванные от привычных им дел: от огородов с картошкой и работы в лесном питомнике, от заготовки дров и утомительного труда на колхозном току. Они поют:

— До-ре-ми-и!.. До-о… Ре-э…

— До-о-о!! — пищит кто-то изо всех сил, забираясь куда-то в такую октаву, какой и на фортепьяно нет.

В этом году в педучилище приняли очень много подростков. Правда, кое-кто из них, кажется, позарился на дармовую хлебную карточку — третий год войны каждого научил смотреть на вещи просто и трезво. Поэтому никому не смешно глядеть на эту худую тетеньку-латышку, которая сидит у пианино со впалыми щеками и поет, раскрывая бледные бескровные губы: «До-ре-ми-фа-соль…»