Мы — дети сорок первого года - [35]

…Среди учителей, как говорилось, тоже есть такие, которые часто попадают впросак. Не все, понятно. Вот, к примеру, учитель русского языка, Халил Фатхиевич, — никогда. И директор, скажем, и учительница по алгебре, они-то уж не попадут. Завхоз Исмагиль-абзый или еще учитель по немецкому — те сами кого угодно в калошу посадить могут. Вот географ наш, он иной раз, конечно, теряется, потому — добрый очень. А историку Галиеву так просто не везет.

Сегодня возьмем; пожалуйста — прямо-таки на голову ему, Галиеву, испытания сыпались. Как он не отшиб ее, голову-то, непонятно. По графику выпало историку дежурить вечером в общежитии, комнаты обходить, чтоб все было как следует, без происшествий. Ну, пошел Галиев в девичью комнату и влип там в историю. Да еще при Разие, проклятье! В комнате слепая лампа чуть тлеет. Девки не услыхали, как историк в дверь постучал, а когда зашел он, в темноте и не заметили. Балуются вовсю, ровно взбесились. Баязитова особенно, она даже с койки на койку скакала, на манер дикой козы. Шум, гам… Историк опешил. Что делать? Вопрос этот тяжкий был разрешен текущими событиями, и даже незамедлительно. Прыгая по кроватям, Баязитова слетела к двери и, шлепнувшись там на пол, увидела вдруг Галиева: он стоял тихо, как всегда на цыпочках, мял в руке кепку и мерцал слегка лысиной. На короткий миг Баязитова потеряла дар речи; слепая лампа, однако, свету почти не давала, поэтому она, ошалевшая от прыганья, не поверила своим собственным глазам и ляпнула громко, так что все было слышно:

— Ой, девоньки, думала, Галиев у двери стоит, чуть не умерла со страху!

К сожалению, смутная тень у дверей оказалась и вправду Галиевым. Прополз еще один долгий миг, и Баязитова, и все ее подружки, а более того сам Галиев осознали чрезвычайную щекотливость положения. Единственный выход был — выйти вон. И Галиев спасся бегством…

Далее шла комната парней. Вылетев от девчат, Галиев стал красен, зол и к пацанам ворвался без всяких стуков. О чем, конечно, сильно пожалел… В комнате же он увидел приблизительно такую картину (само собой, Галиев и здесь, как только вошел, так и застыл безмолвно у двери). Четверо малаев — Альтафи, Гизатуллин, Зарифуллин и Аркяша — режутся отчаянно в германские карты. Альтафи от хорошего настроения даже песню поет. Гляньте-ка на него, шантрапу эдакую: разве скажешь, что это студент педучилища? Жулик самый, да и только!

Цыганка молодая

Умела ворожить:

Разложила все карты,

Боится говорить.

Историк совсем ошалел — ну и дела! Оно, конечно, давно было понятно, что Халимов, да и Зарифуллин тоже, малость хулиганские ребята, с ними все ясно. Но те двое! Что они распевают, и Пермяков, и Гизатуллин туда же!

«Туз пики — могила», —

Цыганка га-ва-ри-и-ит…

Вот и читай им после этого историю!

Дело, однако, на том не кончилось: главное было впереди. С азартом хлопавший картами Альтафи, не в меру разгорячась, повел речь о системе ташлытауского преподавания. Для этого у него, впрочем, был крепкий и тяжелый повод: воротясь из деревни, мастеровой Альтафи за два дня умудрился схватить четыре двойки. Пища теперь, соответственно исторической закономерности, наличествовала, знания, однако, куда-то пропали. Историк к тому же взъелся ни за что ни про что, два дня подряд спрашивал.

— Эй, эй, ты чем опять даму кроешь? А если по правде, пацаны, историк Галиев и сам ни… не знает.

Галиев не выдержал и коротко застонал; из поднятой руки Альтафи выпал червонный туз и, перевернувшись, упал лицевой стороною вниз на пол…

Нет, что ни говори, а Галиев — настоящий джигит.

Назавтра он директору докладывать не побежал, в том-то и дело. Не любит человек мелочиться — значит, настоящий джигит.

КАК ТЫ СМЕЛ ДРУЖИТЬ С ДЕВИЦЕЙ?

Вся кутерьма учебной жизни — заботы и хлопоты ее поднакопились ко второму курсу… Первый курс — это было что: пустяшное, короче говоря, дело! Что скажут, тому и верили, ходили развесив уши, будто малые ребята; смешно даже вспомнить… Нынче, на всякий случай, педпрактика. Самостоятельно, почти каждый день, уроки даем — шутка ли! Альтафи, подлец, пятерки так и грабастает. Что ни урок, то «пятера». Прирожденный педагог, как этот, как его… Иоганн Генрих! Который этот… как его… Песталоцци. А у нас, на всякий случай, Альтафи Халимов — вы запомните: если что, так я вам говорил — прирожденный педагог! Зарифуллин — тот, видно, не прирожденный. Или не везет ему напрочь. А уж так старается парень, так старается! Только всякий раз происходит с Зарифуллиным какая-нибудь ерунда и невезуха. Вот, скажем, давал Зарифуллин урок — на тему остывания и также, наоборот, нагревания обыкновенной воды. Три дня готовился! Однако детишки тех стараний не оценили — ну замучили Зарифуллина, прямо плешь ему проели! Говорят, мол, в том стакане, который для тепла варежкою накрыт, вода холоднее, чем в другом, который стоит просто так, безо всяких варежек.

— Ну-ка, ну-ка, — суетился явно не по делу Зарифуллин, — ну-ка, ну-ка, а вот если да и еще подумать, а? А? Думайте, ребятки, думайте; думать — это хорошо. Ну-ка ты, Мунир! В каком стакане вода теплее?

Мунир, однако, тоже на гвозди бросил; эх, Мунир!..