Мы — дети сорок первого года - [33]

Зло Альтафи срывает на других преподавателях, которые не столь бойкие: такие тоже есть. Тут уж Альтафи отыгрывается и за алгебру, и за домоводство — беспощадный Альтафи становится как танк. Методику преподавания русского языка читает нам одна девушка, светленькая такая, — эта девушка, по слухам, встречается с объездчиком из лесхоза, а зовут его, будто, Егор. Вот Альтафи и приноровился дразнить эту учительницу: каждый раз, как читают вслух или записывают на доске, малай наш муралинский, мстительный, чуть встретится слово «его», так и прибавляет туда букву «р» — видали, какой хитрый! Девушка, само собой, краснеет, губки кусает, но терпит, старается виду не подавать. Альтафи рад-радехонек; он, к слову сказать, даже историка умудрился поддеть — ну ловок, сказано же! Когда проучились недели три, что ли, может больше, вдруг выяснилось: историк-то наш того… влюбился, кажись, а предмет его — Разия́, из нашего же класса девчонка, только она постарше нас, собой такая круглая. Альтафи об этом раньше всех пронюхал. Знает, подлец, что для учителя неровно дышать к своей же ученице — вопрос сильно щекотливый, ну и начал Альтафи щекотать историка. За такое, мол, хитрое щекотание закона остракизма — не тем будь помянут! — не применишь, старая перечница, так что погоди! И вот уже три урока подряд Альтафи с серьезной миной поднимает руку и прикидывается, будто не понимает того или иного вопроса.

— Галиев-абый, вы мне, пожалуйста, о программе индепендентов в английской буржуазной революции получше разия сните; я не понял, как вы сами-то к ней относитесь?

Историк, конечно, доволен; мол, спрашивают, интересуются твоим предметом, ведь это же замечательно! И давай Халимову рассказывать, «разия снять», с жаром таким, с увлечением. Напрасно радуется, на следующем уроке Альтафи опять тянет руку:

— А вот жирондисты и якобинцы, да? Французская революция, да? Разия сните, пожалуйста, какое такое в ней положительное наблюдается?

Класс весь потихоньку хихикает, гнется; тут историка прошибает сомнение: что за любопытство странное у Халимова, чего он хочет своими вопросами? Стой! Как-то он по-чудному это произносит: не разъяс ните, а разия сните… Разия… Ах, негодник! Историк наливается бурым румянцем.

Однако вскоре Альтафи поплатился за свои шуточки, и наказал его опять-таки наш историк. На этот раз Альтафи не был заслан в Каноссу, остракизма против него тоже не применяли. Просто историк на очередном уроке еще раз «разияснил» понятие «бойкот товарам Англии», но с того самого урока — шабаш, объявил бойкот муралинскому малаю. Тянет руку Альтафи — историк его будто не видит. Сам его не вызывает, в коридоре проходит будто мимо столба, и так Далее. Разия вдобавок тоже Альтафи забойкотировала и подружки ее — для них, мол, теперь такого человека, Альтафи Халимова, и вовсе не существует; дружные оказались подружки, друг за друга горой… Да, история у нас преподавалась в тесной связи с жизнью, что и говорить. Историк наш был силен; Альтафи у него много каких штук перенял, особенно пригодных для «практического бытия», по его же словам. К примеру, на одном из уроков историк заявил:

— Наряду с открытиями, безусловно имеющими всемирное значение, история разъяс… кхм… кхм… да, разъяснила человечеству одну простую, но чрезвычайно важную и неоспоримую закономерность. Для того чтобы человек мог заниматься политикой, наукой и искусствами, необходимо наличие трех условий, как-то: жилища, одежды и пищи…

В ту ночь Альтафи не сомкнул глаз.

Так-так. Получается, что история отметила закономерность прямо-таки для Альтафи, ну до чего же верно! Скажем, в последнюю неделю успеваемость у Альтафи снизилась. Отчего? Проверим теперь, исходя из трех условий. Жилье: конечно, наличествует. Одежда… не шибко хороша, скажем, на искусства не замахнуться, но чтоб знания получать — сойдет. А вот насчет пищи… Просто-таки хуже некуда. За пятнадцать дней выдали по карточкам мукой; пекарня, однако, не работает, получилось у Альтафи на руках три с половиной кило ржаной муки; мякинка там, конечно, тоже налицо. Стал тогда Альтафи варить из муки болтушку; день варит, ночь варит — наелся до упаду. Настроение хорошее, жить хорошо. Три дня прошло, мука — тю-тю. Настроение паршивое, жизнь — отрава…

К руководителю классному, к географу, Альтафи пришел по части теории подкованный на все ноги. Географ прямо онемел, язык проглотил. Потому как Альтафи твердо упирал на исторические закономерности и бил примерами. В конце концов Альтафи выбил у географа разрешение отлучиться на недельку в соседнюю деревню, поработать там за какое-либо пропитание; географ — чуткий человек — выказал сочувствие. Сам он тоже, наверное, не любил, когда в желудке бывает чересчур просторно, и поэтому понял малая сразу.

У Альтафи, в его деревне, люди, как один, большие умельцы. Печники, скажем, все оттуда, валяльщиков — в каждой избе, сапожники тоже есть. Даже иногда часовщики встречаются. И Альтафи прибыл в одну деревню, мирно расположившуюся неподалеку от училища, в качестве печника и, по совместительству, часовых дел мастера. Весть о появлении умельца разлетелась по деревушке, и работа, само собой, нашлась в тот же день. У одной старушки на стенке висели часы с гирями, причем она уверяла, что они когда-то ходили. Даже, мол, с боем ходили, пробивали эдак красиво — прикурлыкивая, в общем сильно хорошо. И ей хотелось, чтобы они опять ходили и, может, еще и били, хотя на прикурлыкивание она уже не надеялась. Альтафи раскидал часы по винтикам и шпунтикам за пять минут. Это у него хорошо получилось. Потом он выгреб из часов крылышки, усики, яички и прочие тараканьи части, смазал разбросанную механику керосином, это вроде как тоже нетрудно было, а в случае удачной починки старуха обещала дать полведра мелкой картошки. Но когда Альтафи начал собирать те самые смазанные керосином колесики и винтики, пошла, как говорится, невезуха: и так он пробовал и эдак — нет! Одна шестерня, не слишком крупная, однако и не совсем уж чтоб малюсенькая, получается лишняя. Вот так да! Альтафи вспотел, как мышь, и у него живот вдруг заболел, только жизнь — все-таки неплохая штука: старуха, наконец, отказалась не только от прикурлыкивания, но сказала: мол, «пущай они вовсе не бьют, лишь бы какое ни то время указывали». Альтафи приободрился, сунул в карман невезучую шестерню, а заодно и гирьку, которая стала (поскольку договорено без боя) лишней, и отправился в другую избу, к солдатке, желавшей иметь новую печь. Картошку у старухи Альтафи решил забрать перед возвращением в училище.