Мы — дети сорок первого года - [36]

— Вот в этом, — сказал он, уверенно тыкая пальцем в стакан без варежки. И, чтоб было яснее, еще примотнул круглой головой…

Много, вообще-то, пришлось повидать Зарифуллину за последнее время. Ох и тяжко было, тоскливо, одно испытание за другим… Во время зимних каникул умер его старый отец… Нетопленная печь белела в избе громадной льдиной, из окошек дуло, наметало по всей избе маленькие, но какие-то настоящие сугробы. Поставили было Зарифуллины новый сруб, хотели уж крышу припасенной жестью крыть, да началась война, все пошло прахом. В сорок первом старик овдовел, Зарифуллин остался без матери; старший сын старика, Гаффан, пропал на войне без вести. Каждое воскресенье ездил Зарифуллин домой, стирал хворому отцу заношенное бельишко, грел ему для мытья воду, варил похлебку. К тому времени, когда Зарифуллин приехал на каникулы, старик совсем сдал, ослаб. Забравшись на печку, он так больше и не слезал оттуда; на боках у него сделались пролежни, старик мучился, стонал. Ел он мало: раз в сутки немного отваренной, размятой картошки да банку лиственного чая; порой и того не осиливал… В последние свои дни старик начал бредить. Зарифуллину в такие моменты становилось жутко, он сильно пугался. Как-то среди ночи старик вдруг громко запел. Зарифуллин довольно долго копошился в темноте, нащупывал коптилку; потом, запалив фитиль, поднялся к отцу. Старик лежал с закрытыми глазами, руки его беспрестанно, судорожно двигались, будто наигрывая по кнопкам невидимой гармошки, — он, кажется, бубнил марш Сайдашева.

— Бак-бак, бак-бак, бак-бак, бак… — дудел спящий отец.

Зарифуллин дернул его за руку, старик умолк и, глубоко вздохнув, открыл глаза. Через некоторое время он заговорил:

— Почудилось, видать… Иду это я с Гаффаном по бережку, внизу речка течет, травка такая… зеле-оная… Я, мол, на тальянке играю, он пляшет…

Старик опять замолчал, глаза его заблестели уже совсем скудной, набежавшей из последних сил и быстро высохшей стариковской слезой. Больше он не произнес ни единого слова.

В училище Зарифуллин воротился круглым сиротой и окна своей избы перед отъездом забил крест-накрест выпрошенными у соседей горбылями. Вот так и сделался он «сыном училища». Об этом скоро узнали; даже преподаватели стали относиться к нему как-то по-другому — мягче, что ли, внимательнее…

Для того чтобы вырасти в настоящего, хорошего педагога, у Зарифуллина, казалось, были все данные; мешало только одно: до сих пор не мог Зарифуллин научиться более или менее разборчиво писать, что, как известно, преподавателю без всяких яких полагается. А Зарифуллин чистописание не любил и не признавал с самого первого класса. Когда он пошел в школу, то вернулся домой страшно расстроенный:

«У-у, там писать еще надо, а говорили — по книжке читать, наврали все!..» — объяснил Зарифуллин родителям свое разочарование. Не полюбил он также задаваемые на дом упражнения и никогда их не выполнял. Потому что не видел в том смысла, и, конечно, рука у него уставала: ну их совсем! До седьмого класса он заносил в тетрадку только задания, к самим же заданиям даже не притрагивался. Удивительные у него были тетрадки — от корки до корки одно и то же: «Перепишите данные предложения. Выделите подлежащее и сказуемое…», или: «Данные слова запишите в два столбика. В первом должны быть прилагательные, во втором — причастия…» Так до самого конца. Сделать это, сделать то, а дела — ни единой строчки. Теперь практикант Зарифуллин сам заставляет детишек писать упражнения. Впрочем, памятуя о своей былой нерадивости, с учениками он совсем не строг. Однако работа учительская, конечно, не сахар: утомился Зарифуллин, поустал… Тут-то и зачитали очередной приказ по училищу: студентов третьего и второго курсов завтра с утра — на полевые работы в колхоз. Приказ был встречен всеобщим ликованием. Ур-ра!! Да здравствует работа! Да здравствуют колхозы! Вот уж в работе Зарифуллин себя покажет, там-то уж он себя проявит! Правда, когда просочился слух, что руководителем полевых работ едет завхоз Исмагиль-абзый, ребята малость поутихли. Это, братцы, такой человек, что всякое удовольствие может испортить, даже не пикнешь. У завхоза даже взгляд какой-то дурной; от такого взгляда вся колхозная красота поувянет… а на лугах, наверно, сейчас травка еще держится, осенняя, густо-зеленая, желтое лежит жнивье, и поле картофельное по утрам голубовато-серое, с зеленцой тоже… Загубит Исмагиль-абзый всю красоту, подавит! Но слух, к счастью, оказался ложным, вернее, завхоза, как руководителя, просто отменили: по случаю шестидесятилетия Исмагиль-абзый жаждал получить юбилейную грамоту; награды же он страстно любил. Альтафи сказывал, что видел его автобиографию, написанную собственноручно корявым, но твердым, разборчивым почерком. Там Исмагиль-абзый писал: «В апреле одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года я был удостоен значка БГТО, а в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом — значков ГСО и МОПН…» Поехать с нами Исмагиль-абзый никак не мог; у него дел было по самое горло: завхозу требовалось заполнить как можно больше анкет.

И класс, в котором учился Зарифуллин, объединили с другим классом, с русским. Отлично! Руководителем объединения послали историка; с Галиевым же, как известно, жить можно.