Мы — дети сорок первого года - [25]

— Сколько муха ни звени, ей экошка не разбить.

Потом начинаются всякие проделки. Те, у кого койки стоят в самых темных углах, поджидают дежурного учителя. Когда он входит с проверкой, они усердно чем-то занимаются, но только уйдет учитель — вся эта братия прямо в одежде заваливается дрыхнуть. Аркяша, например, вообще не раздевается. Ему лучше всех: утром, когда надо бежать в столовку за горячим чаем, Аркяша не теряет попусту времени, — одеваться там, искать в темноте, где что лежит, — поэтому он всегда поспевает первым. На жратву Аркяша сильно удалой.

…День сегодня был интересный, сразу после уроков начались невиданные дела. Пообедали, как обычно, супцом, накололи дров, затопили печи и тут говорят: всем собраться в большом зале столовки. Оказалось, по колхозам разъезжала бригада писателей, и вот одного из них пригласили в училище. Стоит дяденька с пегими волосами, с толстым шарфом на шее, но в тонком демисезоне; нам объявляют — вот писатель. Настоящего писателя, живьем, как выяснилось, никто из нас еще не видал. Прежде чем прочитать отрывок из своего произведения, писатель начал говорить вступительное слово. Мы разинули рты.

— Товарищи, — воодушевленно заговорил писатель, — дорогие друзья, учителя, студенты и другие работники, присутствующие в этом зале! Разрешите мне вам, дорогим друзьям, учителям, студентам и другим, присутствующим в этом зале работникам, передать от нас, писателей республики, поэтов республики, драматургов республики, и от о всех служителей пера пламенный привет, наше уважение и нашу горячую веру в вас, молодежь, молодое поколение, незнакомое, как говорится — здравствуй племя молодое! — племя строителей советского будущего, нашу веру в вас и нашу надежду, а также то, что о вас, студентах училища, о молодых, выбравших своей будущей профессией самый уважаемый труд, посвятивших себя благородному делу воспитания подрастающего поколения, о юношах, девушка и… и…

— Ну, заливает… это что ж такое… — обернулся к нам Альтафи. — Юноши… девушки… так он что: еще третий однородный член хочет отыскать? Как же: среднего рода, что ли, оно будет? Нет людей среднего рода… такое… — обругал он писателя плохим словом, нам даже неудобно стало.

В это время еще один преподаватель обернулся и показал свое сильное недовольство. Пришлось смеяться в кулачок. Но тут писатель принялся, наконец, читать свой рассказ об Отечественной войне, о великой битве с фашистами. И — вот так чудо: ни на столечко же человек говорить не умеет, тягомотину только разводит, а вот гляди какие замечательные слова написал! Альтафи нам потом все это разъяснил. Оказывается, иной раз бывает и такое: выступает оратор — заслушаешься, а на бумаге он дурак дураком, корявый весь, или же наоборот: пишет просто здорово, отлично пишет, но говорить не умеет! Очень нам рассказ писателя понравился. В рассказе этом была и горькая печаль о погибших, и радость близкой победы, и тоска бойца по своим родным местам. Писатель стал казаться нам умницей — видно, он умел глубоко чувствовать и переживать, этот невзрачный с виду, но такой мудрый человек! Да уж, писать, конечно, — не говорить, а говорить, конечно, с другой стороны, — не писать… Слушали мы его затаив дыхание, и, кажется, было слышно в зале, как бьются наши сердца. Сильный рассказ! Мы хлопали писателю, не жалея ладоней, так что он даже растрогался и в ответ на наше горячее одобрение высказал благодарственное слово; да только опять, бедняга, запутался в тех самых однородных членах…

Ближе к вечеру мы поняли, что встреча с писателем оказалась полезной со всех сторон.

…Зная свое нетерпение и помня о вечном желании поесть, я отдал завтрашнюю порцию хлеба Зарифуллину. Само собой, не насовсем. На сохранение.

— Спрячь, пожалуйста, к себе в сундук и на давай мне. Даже если я умолять буду, все равно не давай! — сказал я Зарифуллину.

Он согласился. Ключ от сундука висел у него на поясном ремне; он открыл скрипучую крышку и положил туда мой хлеб.

Зимними вечерами есть хочется особенно. Летом терпеть гораздо легче. А зимой прямо беда. Вот, скажем, сижу я, играю с Зарифуллиным в шахматы. Надо мной стоит Аркяша, наблюдает и при этом жует хлеб: чавк-чавк. В аккурат у моего уха. Сегодня нам выдали хлеб сразу на два дня вперед; мой пока лежит в сундуке у Зарифуллина. Аркяша уминает, изверг такой! Хлебный запах бьет мне в нос, щекочет в горле, выжимает слезу из глаз — эх, вкусный запах… Теплый, маленько влажный, в общем, законный запах. Самый лучший запах на свете… Я коня зевнул… Ай, и пешку тоже!

— С тобой играть-то неинтересно, — скалит зубы Зарифуллин. — Хочешь, без ферзя с тобой буду играть?

У меня в носу будто застрял тот чудный запах.

— Открывай сундук, слышишь? Давай сюда хлеб, — шиплю я на Зарифуллина.

Он хохочет:

— Ха, погодишь маленько! Ты что думаешь: я кладовщик? То закрывай ему, понимаешь, то открывай!

— Давай, — говорю, — хлеб, а то я больше играть не могу.

— А что сам-то мне говорил?

— А что я говорил? — Я уже не в состоянии помнить, говорил я ему что-либо или не говорил.

— «Что говорил, что говорил»… Ходи давай! Твой ход…

— Не, я не могу. Хлеб давай.