Мы — дети сорок первого года - [26]

— Накось, выкуси. Не дам, и все! Сам наказывал: даже если умолять буду — не давай. Вот и не дам.

Я все же пытаюсь умолять:

— Ну дай уж, Зарифуллин, умру ведь. Прямо вот перед тобой упаду и умру!

Игра остановилась. Страсти накаляются — Зарифуллин начал сдавать. Спор идет уже не за шахматной доской, а у давешнего сундука. Близко к цели. У Зарифуллина уже и ключ в руках. Но он все упрямится:

— Ты что хочешь — завтра с голоду подохнуть? Дэ-а?

— Давай, давай…

Зарифуллин со злобой наклоняется к сундуку. Хочет даже швырнуть кусок на пол, но уважение к хлебу пересиливает в нем презрение ко мне.

— Давно знал, что ты не человек! — ругается он. — С тобой лучше и не водись… Как дюдюкну разок в лоб-то — уши отвалятся!..

Партию мы все же продолжаем; она кончается быстро. Зарифуллин от злости проигрывает. Я доволен. Передо мной кружка воды, в руках кусок хлеба. Мы начинаем новую партию…

Время-то уже, оказывается, одиннадцать часов. Пора укладываться спать. Аркяша уже завалился, как всегда не раздевшись. Значит, завтра первый притащит котелок горячего, вкусного чая. Тут мне в голову ударяет одна мыслишка. Точно, точно… Утром ведь тоже темно, ничуть не светлее, нежели сейчас! И буран обычно. У кого есть часы? Нету! Ни у кого нету. И радио нету. Когда утром бежишь за чаем, и свет-то не включается, так и собираемся впотьмах. А раз так… Ну-к, если сыграть хорошую шуточку? Зарифуллин быстро понял, что к чему, и мы тут же наметили план действий. Хороший сценарий получился. Свет выключили, спать легли. Все остальное шло точнехонько по нашему плану…

— Ребята, подъем! Шесть часов!

Со скрипом, с грохотом вскакиваем с мест, несемся к печке, где целая гора лаптей и валенок, устраиваем там страшную свалку.

— Эй, займи и на меня! Слышь?

— Возьми мой котелок, будь другом! — орем мы не слишком громко.

— Опоздаем, братцы! Ничего не достанется…

Аркяша подскакивает, словно заведенный, мигом вытягивает из-под подушки свою шапчонку, из-под кровати помятый котелок и первым вылетает за дверь. И последним тоже, конечно. Мы смотрим через окошко: при свете луны, выкарабкавшейся из-за низких туч, несется против ветра полусогнутая маленькая фигура. Хорошо бежит Аркяша, умело! Согнувшись, он легко преодолевает напор злого бурана; наушники его драной шапчонки расправились, словно крылья самолета, — кажется, что никакая сила на свете не остановит Аркяшу в его порыве к горячему чаю.

Мы умиротворенно раздеваемся и ложимся спать. Сейчас начнется самое смешное. Столовка от общежития метрах в трехстах, так что Аркяша, наверное, уже добежал. И увидел на обледенелой двери замок величиной с хорошую лошадиную голову. Грустно ему сейчас. Нелепо как-то. Потом в нем рождается сильнейшее сомнение, и он бредет назад. По дороге, наконец, прозревает Аркяша: «Эх, гады!.. Бездушные, бессердечные! А еще учителями хотят стать! Совести в них ни на копейку… Это надо же: в такой мороз! Издеваются напропалую…»

В комнате — сонная тишина. Благодать, умиротворение. Все дрыхнут. Только у печи поблескивает сырым боком осиновое полено. Храп в комнате густой, изощренный. Аркяша потихоньку снимает валенки, шапку, что-то мычит: ругается, видно. Когда Аркяша зол, он всегда ругается одинаково: «Гадство!..» Терпеть больше нету сил, и мы сдавленно хохочем, катаемся по кроватям, мотаем в изнеможении головами. Хорошо сегодня день прошел, весело!..

Наутро, часов в полшестого, мы с Зарифуллиным отправляемся в бывшую леспромхозовскую контору. К шести часам старший караульщик, живущий там же, в конторе, уже затапливает печку; становится тепло. Ровно в шесть мы снимаем с рычага телефонную трубку и кладем ее на стол. Оттуда несутся свистящие звуки, хрипы. Сквозь далекие и близкие бураны, пропадая и вновь появляясь, с великим трудом пробивается к нам голос московского диктора. Порой его совсем заглушают посвисты, летящие из районного отделения связи. По словам караульщика, это оттого, что в отделении добавляют для лучшей слышимости току. Мы с Зарифуллиным, почитай, каждый день ходим слушать телефонное радио. Зарифуллин очень надеется, что, если вдруг война кончится, старший брат его, пропавший без вести, непременно отыщется.

В печке пылают сухие дрова, иногда там оглушительно трещит, и летят искры. Старик молча посасывает свою цигарку; тепло и уютно. На улице, под ударами свирепого бурана, скрипят крыши домов. Звучит из Москвы близкий сердцу голос: «Войска I и II Украинских фронтов в январе месяце, отбив сильные контрудары противника, полностью уничтожили окруженную ранее группировку врага и освободили…» Когда мы слушаем эти замечательные слова, то нам кажется: на улице вдруг стало теплее, и зима, как война, вот-вот должна закончиться. Мы встаем и уходим пить ведерный чайник кипятку, притащенный Гизатуллиным. К горячему чаю в нашу компанию подсаживается и позевывающий император Веспасиан…

А НАД ЗЕМЛЕЙ ВСТАЮТ КРАСИВЫЕ РАССВЕТЫ

Приехал Гизатуллин домой на летние каникулы и будто заново знакомился с родной деревней…

Там, где Гизатуллин родился, большой воды — реки или озера — никогда не бывало. Испокон веков местные мужики устраивали для своих нужд лишь невеликую запруду, перегораживая мелкую, неширокую речушку кусками вырезанного дерна; в ней, ничуть не мешая друг другу, по целым дням барахтались деревенские малые ребятишки да всякая птичья живность. Жаркой порой неглубокий залив этот нагревался чуть ли не до кипения, но стоило солнцу спрятаться за дождевые тучи, как вода удивительно быстро и покорно остывала. Иной раз в крошечный пруд набивалось сразу чересчур много детворы, и она сплошь перепахивала мягкое илистое дно, поднимая невообразимую муть: на берег все вылезали с черными ушами, обязательной темной полоской под носом и целыми кучами грязи в ямках под ключицами. В особенно засушливый год речушка полностью пересыхала, тогда домашние водоплавающие изнывали от жары, теряли голос и ковыляли по селу в дурной истоме, широко разинув клювы. Белоснежные, ослепительные гуси превращались в черных замарашек; с тоской поглядывая на хозяев, они унылой кучей сбивались где-нибудь в тени ворот и гоготали — хрипло и жалобно, так что казалось, будто они на самом деле сознательно, по-человечески стонут. Засуха в деревне вообще страшное дело, и ее мучительно переносят не только гуси, но все живые существа. Правда, питьевой чистой водицы всегда хватало, даже в самую дикую сушь: в разных концах деревни из-под земли бьют студеные родники, каждый из которых имеет свое ласковое название; живительные родники эти, кажется, не иссякнут во веки веков. Однако если речушка вдруг пересохнет и потемнеет, неотмывно запачкаются гуси, тогда — Гизатуллин не раз отмечал — характер у людей как-то сам по себе портится: народ становится непокладистый, колючий. Человек, конечно, чаще всего не понимает, откуда на него нашел такой дурной стих, не знает причин, а Гизатуллин, например, совершенно ясно видит: дело в этой самой запруде. Если сухое дно мозолит людям глаза, если вместо воды в речушке одни раскаленные камни — люди тогда злятся и раздражаются по всякому поводу. В училище Гизатуллин еще более углубил и расширил свои интересные наблюдения, особенно после того, как изучили психологию: очень полезная наука! У Гизатуллина теперь есть определенная система взглядов, в которые он крепко верит и которые, в случае надобности, будет отстаивать до последнего. Бывают, скажем, деревни, где совсем нет ключевой воды: там перебиваются колодезной. В других деревнях середка наполовину: в двух-трех местах бьют ключи, неподалеку протекает ручей или же маленькая речушка, на которой прудят лилипутские прудики. А бывают еще деревни, расположившиеся у самой реки, где воды — хоть на кораблях плавай — бесконечное количество. Такие деревни окружены заливными лугами, и река в тихую погоду лежит рядом словно зеркало, в заводях плавают водяные лилии, кувшинки, у берегов целые заросли камыша, густые, таинственно шелестящие ветреным днем, когда вода с хлюпаньем ударяется в невысокие обрывы… В огородах, прилегающих к реке вплотную, какие-то немыслимые сходни, мостики, настилы, тальники, ивняки, тугаи… Моральные качества коренного населения, по мысли Гизатуллина, связаны именно с наличием либо отсутствием большой воды. Гизатуллин убежден: люди, живущие рядом с рекой, по нраву своему очень симпатичны. Они не бывают ни мелочными, ни прижимистыми, у них, почти наверняка, добрая широкая душа, и они всему предпочитают привольное, спокойное житье. В безводных местах, наоборот, люди не люди, этакие людишки: жмоты, сплетники и страшные завистники. В мужиках там довольно мало мужского характера, они вечно поносят своих баб и пререкаются с ними, но все дружны в одном устремлении: нажиться, разбогатеть, возвыситься над всею деревней. Впрочем, винить их в тяге к богатой, удобной жизни тоже нелегко: поди-ка попробуй в невероятную жару, когда мозги, кажется, вот-вот прожарятся насквозь, поработать на молотьбе колючего, остистого ячменя, надевши темные домотканые портки и шерстяные носки! После двенадцати часов работы в носу, в ушах по килограмму пыли, под рубашку мякина набьется, а назавтра надевай снова эту же колючую одежду. Как-то запоешь тогда? Тем, кто у реки живет, им что: придут домой, разденутся на бережку да и нырк в прохладную освежающую воду! Плавают там кто саженками, кто по-собачьи, кто просто на дальность ныряет — эх, приятно! А белье-то заранее постирано; покуда искупаешься, оно, глядь, и просохло уже на солнышке. Красота! В подобных деревнях и пыли не бывает, как-то свежо постоянно. Словом, очень им неплохо живется у большой воды, даже просто здорово…