Мы — дети сорок первого года - [24]

, разлитый в круглые, хрупкие пиалы…

Сегодня в этой комнате, напротив этой самой печи, сидим — греемся мы: я и учитель. Халил Фатхиевич держит на коленях мое домашнее сочинение, проверяет его, щурясь иногда от ярко вспыхнувшего пламени. Насчет ошибок разговор короткий. «Как надо?» — спрашивает он меня и, если я отвечаю правильно, тут же исправляет карандашом ошибку. А вот там, где, казалось бы, все верно, застреваем иной раз на полчаса. Почему написано так, а не эдак? Какие тут есть правила? Исключения какие? Спросит меня учитель и внимательно глядит поверх очков. «Так, так, так…»

Потом он встает, подходит к письменному столу. Я уже знаю — на столе лежит заранее набитая папироска. Учитель берет ее, вставляет зачем-то в мундштук, возвращается, достает старинными щипцами уголек из печи и прикуривает. Первую затяжку он делает медленно, смакуя, потом опять смотрит на меня поверх очков.

— Если будешь до последнего курса у меня русским языком заниматься — не пропадешь, — говорит он. — Тебя, брат, в жизни ждут большие дела. Когда-нибудь станешь ты важным ученым человеком и придешь ко мне сказать свое «спасибо». Войны давно уж не будет, и я встречусь с тобой в Москве…

А знаешь, брат, откуда взялось слово «мундштук»? «Мунд» — это немецкое слово, означает «рот». «Штук» — «вещь», штуковина, если попросту. Разумеешь? И «галстук» то же самое. По-немецки выходит «шейный платок»…

Из русских классиков ты, конечно, пока ничего не читал. Точно? Ну, значит, у тебя все еще впереди. Карл Пятый якобы сказал однажды: испанский язык — для бога, французский — для друзей, немецкий — для врагов, а итальянский — для женщин. Но славный своей ученостью Ломоносов поправил Карла: если бы, заявил он, его императорское высочество был знаком с русским языком, то признал бы не медля, что язык этот подходит для всех случаев жизни. Да-а… Русский язык — это, брат, гениально!.. А кого ты знаешь из татарских романистов? Шарифа Камала?.. А еще кого? И ни о ком больше не слыхивал? Что, разве у татар не было других известных писателей? А слышал о таком произведении… э-э… «Дочь степей»? Неужели не слыхал?

Он подбрасывает в печку дров, в комнате становится жарко. У меня греются щеки и колени, от лаптей начинает пахнуть распаренным лыком, и я прячу их подальше под приземистый стул. Учитель снимает пиджак, остается в жилетке и в галстуке — без галстука я его как-то даже не представляю, — потом расстегивает и жилетку. Подойдя к шкафу, он достает большую книгу в черном кожаном переплете с золотым тиснением и показывает ее мне.

— Издание 1898 года, — говорит он, бережно раскрывая книгу. — А изучать мы ее будем на втором курсе. Эта книга, брат, всем книгам книга. «Евгений Онегин»… Человек, который ее не читал и не полюбил, русского языка знать не может. Это произведение — кладезь русского языка. Татьяна-то какова, а? Чудо!.. «Не спится, няня, здесь так душно…»

Он, сняв очки, читает дальше по памяти.

— Как это говорят: Евгений Онегин — лишний человек, да? Нет, брат, не только в этом дело. Здесь философия всего пушкинского времени, дыхание его и пульс. И язык, конечно. Вот полюбишь эту книгу — значит, сумеешь усвоить русский язык, великий и могучий…

Он читает мне «Онегина», читает долго, красиво…

На улице завывает буран. Если и на войне, на ее полях, сейчас такой буран, наверно, тогда много народу замерзнет в эту страшную зимнюю ночь…

…От старого учителя я ушел очень поздно. Вернувшись в общежитие, лег спать. Было душно, пахло прелыми онучами, валенками, лаптями. Зарифуллин скрипел зубами, Гизатуллин время от времени, не просыпаясь, принимался жевать: чавк-чавк; видно, снилась ему какая-то вкусная еда.

Мне же ночью приснился Евгений Онегин. Он был в черном блестящем цилиндре, в белых перчатках и в очках без дужек, на одной тоненькой цепочке. Снилось, что утром, до рассвета еще, стоим мы с ним в очереди за кипятком, в руках у нас одинаковые солдатские котелки, и Онегин — в больших старых лаптях.

…Той зимой, после каждого сочинения, все мы побывали в комнате учителя на дополнительных занятиях перед сверкающей жаркою печкой…

ГОНЯЛ ЧАИ ВЕСПАСИАН, ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР

Общежитка наша, педучилищенская, живет по своим собственным законам. Живет занимательно, этакой, надобно оговорить, полной жизнью. И драмы, и комедии разыгрываются здесь вперемешку чуть ли не каждый день.

Вот один такой общежитский вечер.

…В комнате пока тепло, хотя печка давно остыла. Надо делать уроки, да только — лень-матушка… И есть хочется. Поспать бы сейчас, но этого не велено: отбой в одиннадцать часов; до тех пор ложиться — ни-ни! Учителя, если увидят, поднимают такой шум, что себе дороже. Зарифуллин на это страшно возмущается: мол, что за порядки дурные? Зарифуллин у нас вообще буйный, у него характер неуравновешенный. А кто, говорит, проверяет тех, кто живет на квартире? И тех, кто спокойненько поживает у себя дома? Почему это им можно, а нам — нет? Если, говорит, я все уроки выучил, кому какое дело, когда спать завалюсь? Долго он шумит. Но Альтафи, посмеиваясь, укладывает его на обе лопатки изречением нашего немца: