Мы — дети сорок первого года - [23]

— Сынок, Альтафи, — сказал он, — теперь для вас главное — жить дружно, помогать всегда друг другу чем только можно. Трудно вам будет. Терпите. Терпите до конца, понятно? Но когда вернемся, жизнь наша будет другая. Маме помогайте, слушайтесь ее. Мамино слово — мое слово, а мое слово теперь — слово нашего государства.

Вот это понятно сказал. Все, как есть. И Альтафи закрепил в своей памяти эти слова, как будто они и впрямь были словами всего государства. Само государство, впрочем, тоже не скрывало, что времена настали тяжкие. Перед нами, говорил Сталин, стоит Такой вопрос: жить или не жить. И государство ответило твердо: наше дело, сказало оно, правое; враг будет разбит, победа останется за нами. Все это глубоко отпечаталось в молодой памяти Альтафи как непреложная и единственная правда. Поэтому он никогда не вешал носа. Трудно — значит трудно. Но вот растираться по утрам мокрым полотенцем, это уж — извините!..

Таким примерно образом размышлял Альтафи, перелистывая тетради младшего брата и сестренки. В руки ему попалось вдруг что-то похожее на блокнот, из желтоватой оберточной бумаги, раскрыл — «Шефский дневник ученика шестого класса Халимова Джауда́та». Альтафи начал читать: «Кличка подшефной лошади — «Осоавиахим». Сколько лет — девять. Цвет лошади — буланая. Место в конюшне — стойло № 15. Отношение к военной службе — РККА. Сколько копыт подковано — два. Состояние зубов — хорошее…»

Этот «документ» вывел Альтафи из себя. Знает он эту лошадь, чего там! По-настоящему ее звать Захриев жеребок. В тридцатые годы, когда колхозы организовывали, Захри привел и сдал обществу кобылу свою; кобыла в скорости ожеребилась, и появился Захриев жеребок. А то — «Осоавиахим». В школе, наверно, придумали, не иначе. Ну правильно, лет ей — девять. Верно, буланая и подкована на передние ноги. Только «Осоавиахиму» этому нужна не желтая тетрадка Джаудата Халимова, а добрый корм, болтушка из ржаной муки. И хотя бы полведра овса на день. Еще бы, конечно, охапку клевера или, скажем, вики с овсом вперемешку… Если будет все это, тогда буланая лошадь и без ваших мудреных названий очень даже хорошо себя почувствует. Во всем колхозе не найдется коняжки, чтобы норовом спокойней или чтоб старательней, чем она. Видел ее Альтафи сегодня, когда проходил мимо конюшни: лопатки выперли, ребра как забор редкий, живот к спине прилип (точно как у географа!), грива спутанная, клочками. Разве ей записи нужны в желтой тетрадке?! Однако тянет пока свою ношу… Эх, животина ты бессловесная!.. Война эта, суровая, не только людей — живность всю как-то переменила, это уж точно. Раньше такие лошади бывали норовистые: не дает себя запрячь, хоть ты лопни! Теперь таких нету. Коровы раньше-то пропадут куда-либо из стада, то на озимые соседнего колхоза забредут, то обожрутся — теперь таких нету. Бывало, в иной год картошка плохо уродится, в другой — ягода вовсе не вырастет или травы редкие да сухие, теперь все как на заказ. Картошку выбрать невозможно — до того много ее, ягод в лесу — красным-красно, и трава тоже: там, где до войны по щиколотку росла, теперь выше пупа вымахала. Помогает, видно, природа своим детям; чем может, тем и помогает…

Альтафи закрыл блокнот из оберточной бумаги и отложил в сторону. Нет, что ни говори, а в педучилище, где он сам обучается, реализму много больше. Куда как больше. Там, к примеру, только в коридор войдешь, тут же плакат висит, очень убедительный. С плаката этого женщина в черной шали прямо в тебя тычет, указывает пальцем: «Что ты сделал для фронта?» Хорошие отметки на уроке, говорит учитель немецкого языка, — это и есть помощь фронту. Вот конкретная постановка вопроса, а то выдумают тоже: на лошадь шефский дневник заводить. Смешно!.. А в училище, в другом конце коридора, висит другой плакат, тоже очень убедительный. Его этот самый преподаватель немецкого сочинил по-татарски, а писал — конечно, Альтафи и писал: секретарь комсомольского бюро — Баязитова — поручила.

Сплачивай, товарищ, силы свои,

и ум, и старанье, и все способности

для того, чтоб приблизить смертный час

фашизма-кровопийцы!

Здорово сказано? Заходишь в училище, а там плакаты в коридоре висят — совершенно понятная атмосфера, соответствующая. Альтафи приверженец именно такого подхода к делу. Он — человек действия. Он — человек реального, живого мира.

Студент педучилища Халимов желает своим младшим братьям и сестренке вырасти такими же реалистами. «Осоавиахим» — несерьезно; красивая кличка, придуманная в классе, очень далека от колхозной конюшни.

ОНЕГИН ВСТАЛ ЗА КИПЯТКОМ

Печка покрыта белыми квадратными изразцами. Она вся блестит, и только наверху мастер проложил темную дорожку из выпуклых матовых камешков, словно надел на белую печку неширокий каменный обруч. Заслонки на нишах — из желтой фигурной меди. В ослепительной печке, потрескивая, пылают белые пихтовые поленья. Окошки — по двум сторонам комнаты — заросли пышным ледяным узором. За окнами мечется буран, просит себе хоть какую-нибудь, но непременную жертву и, в злости, пытается развалить крышу — та, однако, не поддается. Только тяжело скрипит. Раньше, в царские времена еще, дом этот был дачей одного крупного помещика. Помещик жил в городе, но летние месяцы любил проводить здесь, в красивом деревянном доме, среди старого, заросшего, но тем и приятного сада. В саду особенно густо разрасталась сирень, пахучая, осыпающаяся в конце весны обильным цветочным дождем. Лет двадцать пять, наверно, прошло — всего-то! — как не стало в доме помещика. А в ту пору частенько, видно, сиживали они в столовой, помещик и его семья: дочки — белолицые, изнеженные; капризный, балованный сынишка; жена с томным, в нос, голосом; пивали чай, беседовали размеренно, и прислуга подносила им сладкий шербет