Мы были высоки, русоволосы… - [4]

И чьим-то слишком белым садом,

Где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нем, неладно,

Нам снова хочется домой,

В тот мир простой, как лист тетрадный,

Где я прошел, большой, нескладный

И удивительно прямой.

1938

Ветер

Сквозной, он шел наперерез

Жаре. И вопреки июльской лени

Он взмыл в сухое небо. Лес

Упал, взмолившись, на колени.

И с неба солнце пало в заводь:

Неподалеку — так светла —

С полузакрытыми глазами

На пляже женщина спала.

Был след руки, как ложе мола,

И пели путано пески,

Как ныла в этом сгибе голом

Боль тяжелеющей тоски.

Тоски по лету, по воде,

По дрожи стесанных уключин,

По крику детскому. Но где

Тот ветер счастью был научен?

1938

«Ты каждый день уходишь в небо…»

Брату Алексею

Ты каждый день уходишь в небо,

А здесь — дома, дороги, рвы,

Галдеж, истошный запах хлеба

Да посвист праздничной травы.

И как ни рвусь я в поднебесье,

Вдоль стен по комнате кружа,

Мне не подняться выше лестниц

И крыш восьмого этажа.

Земля, она все это помнит,

И хоть заплачь, сойди с ума,

Она не пустит дальше комнат,

Как мать, ревнива и пряма.

Я за тобой закрою двери,

Взгляну на книги на столе,

Как женщине, останусь верен

Моей злопамятной земле.

И через тьму сплошных догадок

Дойду до истины с трудом,

Что мы должны сначала падать,

А высота придет потом.

Нам ремесло далось не сразу —

Из тьмы неверья, немоты

Мы пробивались, как проказа,

К подножью нашей высоты.

Шли напролом, как входят в воду:

Жизнь не давалась, но ее,

Коль не впрямую, так обходом

Мы все же брали, как свое.

Куда ни глянь — сплошные травы,

Любая боль была горька.

Для нас, нескладных и упрямых,

Жизнь не имела потолка.

1939

Стихи про стекольщика

Что надо стекольщику, кроме пустых рам?

Со стульев вскакивают рыжие управдомы,

Когда старик проносит по дворам

Ящик, набитый стеклянным громом.

А мир почти ослеп от стекла.

И люди не знают о том — вестимо!

Что мать Серафимом его нарекла

И с ящиком по свету шляться пустила.

На нем полосатые злые порты.

В кармане краюшка вчерашнего хлеба.

Мальчишки так разевают рты,

Что можно подумать — проглотят небо.

Они сбегаются с дач к нему.

Им ящик — забава. Но что с мальчишек?

Прослышал старик, что в каком-то Крыму,

Люди заводят стеклянные крыши.

Он флигель оставил. Свистя на ходу,

Побрел ноздреватой тропой краснотала…

Стекольщик не думал, что в этом году

В лондонских рамах стекла не хватало.

1940

В госпитале

Он попросил иссохшим ртом воды.

Уж третий день не поднимались веки.

Но жизнь еще оставила следы

В наполовину мертвом человеке.

Под гимнастеркой тяжело и грубо

Стучало сердце, и хотелось пить.

И пульс немного вздрагивал, а губы

Еще пытались что-то говорить.

Врачи ему при жизни отказали.

Он понял все: лекарства ни к чему.

В последний раз он попросил глазами —

И пить тогда не подали ему.

Хотелось выйти в улицу, на воздух.

Локтями дверь нечаянно задеть.

А ночь была такая, что при звездах

Ему не жалко было умереть.

1939

Тут Горький жил (На просмотре фильма «Детство Горького»)

Тот дом, что смотрит исподлобья

В сплетенье желтых косяков,

Где люди верят лишь в снадобья,

В костлявых ведьм да колдунов,

Где уставая от наитий

Когда дом в дрему погружен,

День начинают с чаепитий,

Кончают дракой и ножом;

Где дети старятся до срока,

Где только ноют да скорбят,

Где старики сидят у окон

И долго смотрят на закат,

Где все вне времени и места,

Где лишь кулак имеет вес,

Где перезревшие невесты

Давно уж вышли из невест.

Где все на правду не похоже

И что ни делают — все злость!

Где с первобытным рвеньем гложут

Нужды заплеванную кость,

Где ближний ближнего обмерит,

Где счастлив то лишь, кто в гробу,

И где уже никто не верит

Ни в ложь,

ни в правду,

ни в судьбу,

Где возведен в закон обычай

Ничтожной горсточкой задир,

Где каждый прав и пальцем тычет,

Что он плюет на здешний мир,

Где нищету сдавили стены,

Где люди треплют языком,

Что им и море по колено,

Когда карман набит битком,

И где лабазник пьет, не тужит,

Вещает миру он всему,

Что он дотоле с богом дружит,

Пока тот милостив к нему,

Где, как в игрушку, в жизнь играют,

Обставив скаредный уют,

Где детям петь не позволяют

И небо видеть не дают,

Где людям не во что одеться,

Где за душой — одни портки,

Где старики впадают в детство,

А дети метят в старики, —

Пусть я хотел, хотел до боли

Пересказать все чередом,

Я не сказал и сотой доли

Того, чем славен этот дом.

Его я видел на экране,

Он в сквозняке, он весь продрог.

Тот дом один стоит на грани,

На перекрестке двух эпох.

1938

Мой отъезд

Мы рано вышли на вокзал. Хотелось плакать.

Я уезжал всего с единым свертком

В вагоне, от которого несло кочевьем,

Чужою жизнью, спальней и еще

Таким, чего не мог бы я понять,

Когда б не заспанные лица пассажиров,

Которые глядели из окна.

Шел снег. Он был так ласков и пушист.

Так мягко падал девушке на веки,

Что даже слезы были ни к чему.

Я посмотрел в глаза ее. Ну что же,

Еще остались письма, от которых

Мог покраснеть бы даже почтальон,

Привыкший, заслепя глаза, на память

Импровизировать несложный лепет писем,

В которых мы (нам это показалось)

О счастье некрасиво говорили.

Вот и звонок. Веселый проводник

Вздохнет — ему ведь так хотелось

Хотя бы раз сойти за пассажира.

Ну, вот и все. Ее глаза просили

Остаться и уйти с вокзала в вечер,

В те дальние, немые переулки,

Где люди не могли заметить слез,

Дрожанья рук и сбивчивых ответов,