Мы были высоки, русоволосы… - [6]

2

А я, нагрузив чемоданы,

Как будто сердце опростав,

Вдруг узнаю,

Что было рано

И что не подан мой состав,

И вот

Ходи вдоль длинных скосов

Вокзальных лестниц

и сумей

Забыть, что нет русоволосой

Последней девушки твоей.

И пусть она по телефону

С тобой простилась утром.

Пусть.

Ты ходишь долго по перрону,

В словах нащупывая грусть

На слух, по памяти слагаешь

Прощальный стих… И вот опять

Ты с болью губы отрываешь

От губ,

Которых не видать…

Но лучше —

В сутолоке, в гоне

С мотива сбившихся колес

Забыть, закутавшись, в вагоне

Весенний цвет ее волос.

Ловить мелодию на память

И, перепутав имена,

Смотреть заснувшими глазами

В расщеп оконного окна.

3

Когда прощаются, заметьте,

Отводят в сторону глаза.

Вот так и с нами было.

Ветер

Врывался в вечер, как гроза.

Он нас заметил у калитки

И, обомлев на миг, повис,

Когда, как будто по ошибке,

Мы с ней, столкнувшись, обнялись.

1938

Смерть революционера

В шершавом, вкривь надписанном конверте

Ему доставлен приговор, и он

Искал слова, вещавшие о смерти,

К которой был приговорен.

Пришли исполнить тот приказ,

А он еще читал,

И еле-еле

Скупые строчки мимо глаз,

Как журавли, цепочками летели.

Он не дошел еще до запятой,

А почему-то взоры соскользали

Со строчки той, до крайности крутой,

В которой смерть его определяли.

Как можно мыслью вдаль не унестись,

Когда глаза, цепляяся за жизнь,

Встречают только вскинутое дуло.

Но он решил, что это пустяки,

И, будто позабыв уже о смерти,

Не дочитав томительной строки,

Полюбовался краской на конверте

И, встав во весь огромный рост,

Прошел, где сосны тихо дремлют.

В ту ночь он не увидел звезд:

Они не проникали в землю.

1938

Ленин

Вот снова он предстанет в жестах

Весь — наша воля. Сила. Страсть…

Кругом — народ. И нету места,

Где можно яблоку упасть.

Матрос. И женщина с ним рядом.

Глаза взведя на броневик,

Щекой небритою к прикладу

Седой путиловец приник.

Он рот открыл. Он хочет слышать,

Горячих глаз не сводит он

С того, о ком в газетах пишут,

Что он вельгельмовский шпион.

Он знает: это ложь. Сквозная.

Такой не выдумать вовек.

Газеты брешут, понимая,

Как нужен этот человек

Ему. Той женщине. Матросам,

Которым снился он вчера,

Где серебром бросают осыпь

В сырую ночь прожектора…

И всем он был необходим,

И бредила — в мечтах носила —

Быть может, им и только им

В тысячелетиях Россия.

И он пришел… Насквозь прокурен

В квартирах воздух, кашель зим.

И стало сразу ясно: буря

Уж где-то слышится вблизи.

Еще удар. Один. Последний…

Как галька, были дни пестры.

Гнусавый поп служил обедни.

Справляли пасху. Жгли костры.

И ждал. Дни катились быстро.

Уж на дворе октябрь гостил,

Когда с «Авроры» первый выстрел

Начало жизни возвестил.

1937

«Здесь все не так…»

Здесь все не так.

Здесь даже день короткий.

У моря тоже свой диапазон.

И мнится мне — моя уходит лодка,

Впиваясь острым краем в горизонт.

Я буду плыть. Забуду дом и берег,

Чужие письма, встречи, адреса,

Забуду землю, где цветут поверья.

Где травы меркнут раньше, чем леса.

Мне только б плыть,

Мне надо очень мало:

Простор и море, искорку огня

Да имя то, которым называла

Ты у шального берега меня.

Вот и сейчас мне мнится —

На закате

Уходит лодка. Верный взмах весла.

И тот же голос слышится, и платье

То самое, в котором ты была.

Придет гроза,

И встанет ночь в прибое.

Последний довод к жизни истребя,

Доколе плыть я буду за тобою,

За светлым небом, блузкой голубою?

Иль, может, вовсе не было тебя?

1939

«Я был ее. Она еще все помнит…»

Я был ее. Она еще все помнит

И скрип двери, и поворот ключа,

Как на руках носил ее вдоль комнат,

Стихи про что-то злое, бормоча.

Как ни хитри,

Она еще не смела

Забыть тот шепот,

Неземную блажь,

И как бы зло она ни поглядела,

Ты за нее не раз еще отдашь

И сон, и музыку,

И книги с полок,

И даже верность будущей жены.

Она твоя, пока еще ты молод

И нет в твоем уюте тишины.

1940

«Я лирикой пропах, как табаком…»

Я лирикой пропах, как табаком,

и знаю — до последнего дыханья

просить ее я буду под окном,

как нищий просит подаянья.

Мне надо б только: сумрак капал,

и у рассвета на краю

ночь, словно зверь большой,

на лапы

бросала голову свою…

1938

«Заснуть. Застыть…»

Заснуть. Застыть.

И в этой стыни

смотреть сквозь сонные скачки

в твои холодные, пустые,

кошачьи серые зрачки.

В бреду, в наплыве идиотства,

Глядя в привычный профиль твой,

Искать желаемого сходства

с той. Позабытой. Озорной.

И знать, что мы с тобою врозь

прошли полжизни

тьмой и светом

сквозь сон ночей, весны —

и сквозь

неодолимый запах лета.

И все ж любить тебя,

как любят

глухие приступы тоски, —

как потерявший чувство красок,

любил безумный,

страшный Врубель

свои нелепые мазки.

1938

В солдатчине

Ему заткнули рот приказом:

не петь. Не думать. Не писать.

И мутным, словно лужа, глазом

за ним стал ротный наблюдать.

Здесь по ночам стонали глухо

солдаты, бредили. А днем

учили их махать ружьем

и били их наотмашь в ухо,

так, чтобы скулу вбок свело,

чтоб харкать кровью суток пять,

чтоб срок отбыв, придя в село,

солдату было что сказать.

Но иногда роились слухи,

как вши в рубахе. Каждый мог,

напившись огневой сивухи,

сказать, что он — солдат и бог.

Их шомполами люто били.

Они божились и клялись.

С глазами, словно дно бутылки,

садились пить.

И вдруг — дрались.

Но вопреки царям и датам,

страданьем родины горя,

под гимнастеркою солдата

скрывалось сердце кобзаря.