MW-14-15-16 - [8]

Отсюда-то и появляется желание сбежать. Из того, что французские ученые определили как "syndrome de l'enfant mal-aime" - комплекс проявлений отвергнутого ребенка. Отвергнутого обществом жестокосердных взрослых, их институализованным, невротическим, жестоким и трусливо-злобным космосом, ребенка изгнан­ного, мечтающего о мифических материнских объятиях, пусть бы даже эта мать и дралась. Большинство детей - это маленькие изгнанники в собственных домах, но некоторые - это осужденные, что прокляты во сто крат сильнее, потому что они из дома выгнаны, выгнаны в буквальном, материальном смысле слова, бездомные бро­дяжки на безграничных дорогах всей Земли. Больницы планеты... Дороги планеты буквально забиты детьми-изгнанниками.

Я продолжаю размышлять. Существовал ли такой алхимик, который понял, что поиск философского камня - это, по сути своей, поиск матери? В хедере, первой школе Сутина, Талмуд был букварем, а в Талмуде написано, что "не имея возможности пребывать повсюду - Бог сотворил мать". Все так, но эта мать... Да и о какой матери мы здесь говорим? Является ли ею отчизна, свобода, политика, семейная традиция... О Боже, круги на воде делаются все огромнее и метафоричнее, от меня прячется их центр - вот эта женщина, мать из матерей, одна единственная, которую ищет и к которой стремится каждое изгнанное дитя!... Мысли путаются все сильнее, под руку подворачиваются не те камушки, мозаика ходит волнами будто летучий ковер муэдзина-колдуна над шпилями минаретов ночи. Любовница - сонное наваждение привлекает меня в свои объятия, вы­пивая из моих уст всю реальную материю и освобождая воображение от всяческих балластов рационализма, которые только помешали бы мне бредить. Я обязан попытаться вернуться на Землю, должен...

Когда все это началось? Когда первых детей изгнали из Эдема? Когда люди развязали первую войну, и огненный смерч впервые разделил семьи? Когда построили первый сиротский дом? Когда в первый раз детей загнали в вагон для перевозки скота? Когда Великий Полицейский сделал первый шаг на тропе изгнанных де­тей, надеясь, что та приведет его к матери? Потому что все очаги бунта тлеют в сердцах матерей, и в лонах тех же матерей рождаются заговорщики. Следует выследить эти сердца и эти матки, выдрать их наружу, и тогда порядок будет обеспечен. Достаточно пойти за детьми.

Мысли уже еле ворочаются, веки опадают. Мне никто не может помочь, нет у меня никакой путевод­ной звезды или указателя, всего лишь эти три холста Хаима Сутина. Земля расчерчена сетью тропок выгнанных детей, детей-заключенных, загнанных детей, проклятых и убитых детей - пылинок, которых с первых веков существования рода людского отправляют в пространство обычным чихом судьбы.

Маурицио Керичи докладывает из Сальвадора ("Corriere della Sera, 9.IV.1982): "В стране, насчитываю­щей около пяти миллионов жителей, было установлено число в 30 тысяч брошенных детей. Они пребывают в лагерях беженцев, государственных приютах. У меня была возможность посетить один из них. Был самый пол­день. Дети лежали на дворе, на полу из утоптанной глины. Лежали и все. Некоторые улыбались, другие спали. Я видел там здоровые мордашки, но и лица, покрытые струпьями и мухами. Когда они подрастут, будет в кого стрелять. Родители бросали их на дорогах. Но и как может отец семейства, зарабатывающий 150 долларов в год, прокормить столько детей?"

И не один Сальвадор - десятки. Вчера, сегодня, завтра...

Чем глубже я проваливаюсь в сон, тем яснее вижу эту парочку, и где-то далеко-далеко - охотника. Он очень странно одет. На нем кепка со свастикой, лицо размалевано в индейские полосы смерти, на шее африкан­ское ожерелье из клыков диких зверей над снежно-белым плоеным воротником испанского наемника в Нидер­ландах, а на мундир республиканского жандарма накинута ряса Торквемады, из под которой поблескивают пряжки мушкетерских сапог. На спине у него колчан с луком, а в правой руке он держит снайперскую винтовку с оптическим прицелом, которым он пользуется вместо подзорной трубы. У него всего один глаз. И он вечен.

Нет, это опять бред... На этом человеке обыкновенный гражданский костюм, и в нем ничего нет от Са­таны. Так может мне все привиделось?... Я хочу получше приглядеться, но его силуэт уже расплывается в глу­бине пейзажа, гаснет глаз-прожектор, и теперь я вижу только лишь мальчика с девочкой на зеленой равнине.

Я знаю, что поначалу им было зелено-зелено, будто в сказке, их привлекал этот свежайший оттенок молодости, родившийся от чрезмерности хлорофилла и чистоты сердца. Как и для всех изгнанных детей, кото­рым равнина и горизонты продают обещания за то, чтобы сделать следующий шаг вперед. Обжорливая беско­нечность, что заглатывает одиноких путников, оголодав с времен последнего крестового похода детей и по­следней войны...

Где-то там, на самом выдуманном краю горизонта изгнания ожидает мама. Это к ней бредут изгнанные дети, и потому вначале равнина залита солнцем и воистину удивительным светом, что пробивается сквозь пер­вые листочки и лучится даже из глубочайшей тени. Мир предстает в цветах доброты и мягкости. Аркадский пейзаж, прекрасно мне ведомый Вергилиев плод, ложь в конфетной бонбоньерке, с которой еще со времен Возрождения и до самой Французской Революции идентифицировали видение счастливой жизни. Сегодня его можно найти только лишь в детях, в которых рождается и на которых заканчивается всяческое людское вооб­ражение. Где-то там, где оно заканчивается, и находится тот хрупкий шлагбаум, перед которым я еще люблю детей, а после которого начинаю презирать всех людей.