MW-10-11 - [5]

А началось все с феноменального перевода "Тысячи и одной ночи", сделанного Галланом, крылья же появились в 1798 году, когда молодой Бонапарте направился в Египет, вместе с армией забирая сто пятьдесят ученых всех специальностей, основывая в Каире Институт, а в результате - как правильно заметил Керам - "от­крывая древний Египет для Европы". В самом начале XIX века многие зачитывались научными отчетами этой экспедиции, во Франции воцарился стиль (как этап неоклассицизма), названный "Возвращение из Египта", ху­дожники начали создавать героические панорамы Абукира, пирамид, Назарета и других битв на нильских бере­гах и среди сирийских песков. Так родился миф Ориента и начал всасывать в себя первых беглецов.

В посленаполеоновской Европе Священного Согласия романтикам было душно и тесно. Все это реак­ционное болото не могло быть для них духовной отчизной - вот они на него и плюнули. В поисках земли обе­тованной они вспомнили про Восток и воскресили миф, придали ему огня своими перьями и кистями и довели его до состояния экстатической феерии рифм и цветов. Они нашли свое универсальное убежище, выдуманное, представленное и ненатуральное, зато красивое, потому что далекое и таинственное. И после того погрузились во все это по самую шею.

Самоубийственная резня, вспыхнувшая языками пламени в Ниневии не могла уйти от их волчьих гла­зищ. Романтизм первым в истории становится представлением резни, подаваемой с влюбленностью. Свою "Смерть Сарданапала" Делакруа провокационно назовет: "моя резня номер два". Литераторы не дадут обойти себя. Вспомните хотя бы смерть Али Тебелина, паши Янины (у Дюма-отца) и потоки раскаленного свинца, ко­торыми с высот Нотр-Дам Квазимодо поливал воющую толпу нищих (у Виктора Гюго) или же Словацкого, Мицкевича, Стендаля и, конечно же, Байрона. Байрона, который повелителя Эпира, садиста, убивавшего жен­щин и детей тысячами, в письмах к своей семье называл своим "самым дорогим другом". Помрачение?... В эпоху вина и гашиша, вознесенных Бодлером в ранг "Искусственных Раев" - возможно. Байрон черпал отвагу, напиваясь джином - он называл джин своей Иппокреной (священный греческий источник, дающий вдохнове­ние поэтам; согласно легенде, он стал бить после того, как Пегас ударил в скалу копытом). Делакруа пил очень много вина и признавался, что любит творить, когда у него "шумит в голове, в легком подпитии", благодаря которому достигается "намного больше нормальной ясность". Свой наилучший, самый достоверный автопорт­рет (композиция "Новый 1829 год") он написал "совершенно пьяным". Без хотя бы рюмки вина он не мог ввести себя в поэтический транс, необходимый ему для живописи, и страшно завидовал Вольтеру, который "находил вдохновение, хотя пил только воду" (из "Дневников"). Кто-то обязан сочинить гимн в честь вина - виновника вдохновения, снабженного запретом чрезмерного употребления жидкости из этой Иппокрены для всех, кроме художников. Император Траян запретил своим людям выполнять те его приказы, которые он дал после пира, изобилующего вином...

Экзотикой Ориента упивались практически все. Сарданапал ударил в голову Байрону и Делакруа. Бай­рон написал своего "Сарданапала" в 1821 году в Равенне, мучимый семейными неприятностями и страстью к княжне Гуиччиоли, и посвятил его Гёте. В том же самом, 1821 году драма была напечатана в Лондоне и была признана наилучшей трагедией из всех тех, что родились в Англии со времен Шекспира. Там есть один диалог, воистину шекспировский, даже один ответ. На вопрос Сарданапала, будет ли воздвигаемое кострище "доста­точно для царского погребения", слуга тирана, Панио, отвечает:

- "Достаточно даже и для царства самого".

Делакруа познакомился с этой трагедией благодаря приятелю, одному из братьев Девериа, который ил­люстрировал ее французское издание. Он мечтал о подобной теме. В 1824 году, после разговора с Ривьером, он записывает: "Мы разговаривали о лорде Байроне и о качестве тех произведений, наполненных таинствен­ностью, которые особым образом порабощают воображение". Порабощенный - он пожелал превзойти Байрона экспрессией формы, жестокостью и стихийным эротизмом. Струна дрогнула, и прозвучала дьявольская нота "соперничества с написанным словом".

Собственно, это и не было так уж трудно. Ведь Сарданапал Байрона - это чуть ли не философ, эпику­реец, более всего он соответствует словам Атенайоса об историческом Сарданапале: "Испробовав самые стран­ные наслаждения, царь сей умер с таким достоинством, на которое только способен был решиться". Сарданапал Делакруа не мог быть таким, поскольку сам художник был хищником и отождествлял себя с дикими живот­ными, особенно тиграми (он приходил к ним и буквально как маньяк писал с них эскизы в Жарден дес План­тес), как индеец идентифицирует себя со своим личным тотемным зверем. Даже когда, делая поклон в сторону слезливого сентиментализма эпохи, написал для Салона 1824 года невинную "Сиротку" – было весьма быстро замечено, что рисуя эту овечку, по отношению к ней художник был, скорее, волком, чем пастырем.

Делакруа сознательно отбросил версию Байрона о добровольной смерти слуг и женщин Сарданапала (у англичанина символом подобной самоубийственной преданности стала любовница-гречанка Мирра, которая ссылается на индийских вдов), хотя, без сомнения, хотя бы часть из них приняла участие в ассирийской эста­фете суицида под давлением обстоятельств, а не по приказу царя. Согласно Делакруа, Сарданапал был единст­венным самоубийцей на легендарном костре и убийцей всех остальных. В аннотации к каталогу Салона 1827 года художник написал: "Сарданапал приказал своим евнухам и дворцовым слугам зарезать женщин, пажей и любимых лошадей. Ничто из того, что служило его наслаждениям, не могло его пережить". Такой взгляд на тему явно определил характер проекции на холст, коренным и пугающим образом отличающийся от байронов­ской интерпретации.