MW-06-07 - [9]

Этот написанный Радзивиллом тендер всегда вызывает у меня аналогию с теми странными мгнове­ниями, когда мужчин охватывает горячка безумия и самоуничтожения, когда они знают, что не бросят дома, не опоздают на работу в контору, не изменят жене, подымут телефонную трубку, вытрут туфли о тряпку, станут в очередь за газетой и заполнят купон спортлото, но им кажется, что завтра они все это проклянут и предсонные мечтания превратятся в тендер. Не сегодня, завтра... Сегодня они только побалуются игрушечным револьвером сына, но вот завтра...

Впервые я услыхал это от своего бывшего шефа, генерального директора одной из самых крупных в Польше "фабрик", Мастерской по Реставрации Памятников, доктора, инженера Тадеуша Поляка. В МРП я ра­ботал недолго, едва лишь успел отстроить Баккиарелевку (дворец XVIII в., выстроенный архитектором А.Баккиарелли - прим. перев) или же Дворец Счастья, а потом покинул Варшаву, направляясь на учебу в Рим. После возвращения начал работать на родимом архитектурном факультете Варшавского Политехнического Института и с Поляком встречались уже только как друзья. Во время одного из таких разговоров он упомянул, что прочел мою первую книгу, "Колыбель". Герой этого романа, странник и одиночка Каршницкий, на послед­ней странице таинственным образом умирает. Поляк внезапно задумался и долго молчал, а потом, повернув­шись к окну, тихо сказал:

- Знаешь, мне уже пятьдесят лет, всего достиг, дети взрослые... Еще есть время, чтобы... В прошлом году, в Устке, я видел на берегу тендер на продажу. Знаешь, такой катер...

Знаю. Завтра он поедет за этим тендером. Сегодня еще конференция, опять же надо забрать из ремонта бритву, но завтра... Впрочем нет, завтра надо лететь в Париж на международный симпозиум, затем подписать договор с алжирцами и по дороге домой заскочить в Македонию, где наши ведут реставрационные работы. Так что через пару недель, но перед тем следует сдать статью в "Защиту памятников культуры" и... в записной книжке еще кое-что. Скажем, через месяц... А сегодня, прежде чем сон заморочит мысли, прикрыв глаза, можно будет проверить обойму, застегнуть пряжку пояска кобуры под плечом и войти на тендер.

А мне казалось, что это мы, что не стреляли во время Восстания и не оттирали с лица фекалий в кана­лах между Старувкой и Центром, что только мы чувствуем этот голод, от которого временами заболеваем го­рячкой. И я стыдился, что это в моих снах проходят какие-то десперадо из Аламо, со страниц Дюма и "Пушек острова Наваррон", потому и осторожничал, чтобы после выхода из кинозала не глупить, держа опущенную руку у бедра. После того разговора с Тадеушем катер стал для меня символом бегства, и я чувствовал себя на седьмом небе, когда обнаружил его на полотнах Радзивилла. Точнее - на репродукциях этих полотен, поскольку мне известны только репродукции, зато первоклассные, из прекрасного альбома мюнхенского издательства "Карл Тимиг" (1975 год), подаренного мне братом. Тогда я спросил его:

- Видишь этот вот катер?

- Вижу.

- Хотел бы?

- Хотел бы. Такой катер...

- Вот именно...

Таким катером может быть и верблюд, и конь, но еще - чтобы было пусто и далеко, и чтобы... Знаешь, такой катер... Когда-нибудь...

Подобное я слыхал уже не раз, от нескольких своих знакомых и приятелей, молодых и все еще моло­дых. Возраст в данном случае никакой роли не играет. Помню долгий, растянувшийся на целую ночь холостяц­кий вечер, который я просидел с коллегами, после которого наши оставшиеся в одиночестве дамы поклялись бы, если бы их спросили, что в перерывах между закусыванием говорили сначала об "отношениях", потом о спорте, потом о политике, затем о "блядях", а уже в конце - каждый сам с собой. Мы же до самого рассвета строили совершенно сопляческие планы авантюрных вояжей. Чем больше упивались мы этим видением, тем более близкий срок назначали. Последствием этой ночи был наш с Яреком Хлебовским совершенно дикий рейд по Соединенным Штатам, который впоследствии я описал в "Асфальтовом салуне". Но, несмотря на то, что там мы спровоцировали десятки приключений, несколько раз мчались наперегонки с полицией, желающей оштра­фовать нас за превышение скорости; что там мы дрались, и что один раз даже очутились в тюремной камере в штате Джорджия, все-таки это был асфальт для четырех мягких автомобильных колес, а не океан или там африканское безлюдье. Домой мы вернулись с некоторым голодом приключений, и снова началось:

- Знаешь, такой парусник...

Знаю. Капитана достали бы из самой преисподней, лишь бы только пустили путы, бросившие свой якорь в Системе, и сплетенные из телефонного шнура, провода от утюга, чьих-то кудряшек и самых дурацких обязанностей. Но такое случается редко, и потому мы бесславно бредем по оккупированным территориям, со­вершенно лишенным даже признаков необычного приключения; и нас не сбросит конь, король не пожмет нам руки, волна не замочит наши ноги, и не раздастся эхо в горах, когда наемный убийца прыгнет на спину, а преж­де чем ударить, издаст боевой клич - ибо все это мы видим только лишь в кино нашего воображения и в кресле кинозала, из этой позиции прослеживая клоунаду нашего рода. Те же, кто всю эту цивилизованную гнусь в конце концов отождествляют с отсутствием достоинства, которым в голову ударит волна ненависти и отваги, вместо того, чтобы войти на катер, подымаются на десятый этаж, и на это кратчайшее мгновение - настолько малое, что страх не успевает вернуться - им, безумным птицам, принадлежит все небо, которое, когда мгнове­ние заканчивается, съеживается в могилу размерами два метра на один и два в глубину.