Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи - [2]

Бросается в глаза то, что мифология музыки Серебряного века, в отличие от следующего «советского периода», была не столь сильно ориентирована на образ классики. «Нерукотворный космос» звучащей природы, а не образ творимой человеком культуры являлся определяющим для нее. Музыка предстает здесь соразмерным и гармоничным, но свободно стихийным организмом. Два «мифа музыки», рожденные сменяющими друг друга эпохами, оказываются почти полными антиподами. Советская эпоха возникает как небывалый исторический слом, когда совершилась коренная переоценка ценностей, а следовательно, существенный и сущностный мифологический «передел».

В данной работе нас интересует степень этой переоценки, совершенной в революционные годы и поддержанной последующими этапами становления советской власти: специфика процессов мифологизации музыки в советской культуре, механизмы ее осуществления и способы функционирования.

Новая «мифология музыки», равно как и прежняя, романтическая, свое наиболее законченное выражение получила в первую очередь в слове. Уместно вспомнить, как сама советская эпоха трактовала взаимоотношения между музыкой и словом. Своего рода призыв к действию звучит в словах наркома просвещения, обнародованных в начале 1920-х годов: «[Книга] перебрасывает некоторый мост между миром музыки и миром социальным»5. То, что этот мост должен быть воздвигнут, не подвергалось сомнению. Социализация музыки была основополагающим условием ее выживания. Она нуждалась в толкованиях, приспосабливающих ее к новой действительности. На этих путях, где музыку, подобно конвоиру, сопровождало слово, и совершалась ее мифологизация. Через комментирующее музыку слово происходило идеологическое «присвоение» советской властью классического культурного музыкального наследия. Новая политическая доктрина постепенно выстраивала свою культурную генеалогию, придирчиво отбирая имена великих художников прошлого, пригодных для подобной идеологической работы, и навязывая их творчеству соответствующие политическому моменту художественные и идейные концепции. В основе нового образа классики лежало омассовление представлений о ней – этот новый образ и был положен в основу советской музыкальной культуры.

«Слово о музыке» – традиционная сфера исторических исследований, находящаяся в ведении «музыкальной историографии». Ее предметом, как правило, становились эстетические, исторические или теоретические труды о музыке, музыкально-критические работы. Кроме того, в орбиту изучения «слова о музыке» нередко вводится художественная литература – проза и поэзия, оперирующая музыкальными образами и ассоциациями6. Но «слово о музыке» не всегда получает вербальную форму выражения. Говоря метафорически, «словом», то есть высказыванием о ней или ее смысловой интерпретацией, может становиться и визуальный образ. Богатыми возможностями такого рода располагают театр и кинематограф, где они подкрепляются еще и использованием вербального текста. Визуальный ряд, так же как и словесный, одновременно и отражает уже сложившуюся структуру мифологизированных представлений, и продолжает ее формировать. Сфера визуальности обладает мощным потенциалом воздействия на коллективное бессознательное, как показывают многие исследования7, и не учитывать ее при анализе мифологического сознания ХХ века невозможно.

Комментирующую функцию по отношению к сочинениям-предшественникам способны брать на себя и музыкальные произведения. Однако аналитические констатации такого рода в силу значительной эзотеричности самого музыкального материала заведомо обладают большой долей субъективности. Чтобы хотя бы относительно «уравнять в правах» столь разные в этом отношении источники, я не выношу в центр исследования проблему собственно музыкальной рецепции классического наследия в советском искусстве, которой по справедливости должно быть посвящено отдельное исследование. Само музыкальное искусство выступает в данной работе лишь как одна из сфер функционирования мифотворческих механизмов, наименее пригодная для идеологизации и в этом своем качестве почти неизбежно апеллирующая к вербальным средствам, включая такие, как «слово, спрятанное в музыке» (Б. Кац).

Таким образом, материал исследования составляют как музыкально-критические и музыковедческие работы советского периода, так и политические документы, музыкальные и литературные произведения, а также свидетельства театральной истории, кинематографические полотна, прямо или косвенно связанные с музыкальной проблематикой и т.д. «Героями» книги в результате становятся не только Бетховен, Вагнер, Глинка, Римский-Корсаков, Чайковский, Верди, Бизе и другие композиторы-классики, чья музыка нашла отражение в зеркале интерпретаций советской эпохи, но и такие их авторы, как Зощенко, Эйзенштейн, Станиславский, Ильф и Петров, Пастернак, Мейерхольд, Немирович-Данченко и многие другие «немузыканты».

Расширение материала, на котором анализируется избранная проблематика, предполагает и некую «модернизацию» академически укорененной стратегии «музыкальной историографии», выходя в область современной дисциплины «истории рецепций» (Rezeptionsgeschichte), или «рецептивной эстетики», прокламированной так называемой «констанцской школой» в трудах ее виднейших представителей – Х. Вайнриха, В. Изера, Х. – Р. Яусса, Р. Варнинга. Этот давно доказавший свою жизнеспособность в гуманитарном знании подход предлагает в качестве аксиомы тезис о том, что разнообразные интерпретации произведения составляют значительную, если не определяющую часть его смыслового поля. Предлагаемое исследование, в частности, показывает, как в русле рецептивного освоения классического музыкального наследия в советскую эпоху формировались смысловые поля шедевров и целых творческих миров, доставшихся российской культуре XX века в наследство от прошлого. Осознание того, до какой степени исторически обусловлено наше сегодняшнее толкование классики, представляется до сих пор совершенно недостаточным в отечественном музыкальном сообществе, включая различные его сегменты – от музыкального образования и просветительства до науки..