Музыка на Титанике - [3]

и кому ж тогда, как не мне? – никому тогда,

а без этого у нас чту вокруг – у нас тишь да гладь,

между тем как во облацех мгла и темна вода.

Кому истина – кому музыка, дорогой дружок,

кому новости – кому шалости: тут такой закон.

А что я чужак на земле своей – так и тут чужак,

лексикон – мой дом, и отечество – лексикон.

У тебя права, дорогой дружок, – у меня слова,

и поёт моё, и щебечет моё призвание:

что страна не та, что формат не тот, что строка крива,

да не выровнять по формату мне поле рваное.

«Бог упаси, никого не сужу…»

Бог упаси, никого не сужу —

тихо-претихо на ветке сижу,

но, сидя на ней, никому не служу

и не буду служить никогда.

Стало быть, сидя на ветке в саду,

дую в пустую такую дуду,

совсем ничего не имея в виду —

ни я сам, ни тем паче дуда.

Дую в пустую такую дуду

да выдуваю одну ерунду,

но и ерунду не имею в виду,

как бы кто бы там ни утверждал,

что выдуватель воздушных шаров

вовсе не есть выпускатель паров —

он есть, так сказать, созидатель миров:

демиург, верховода, бахвал!

Всё это, знаете ли, до поры,

ибо однажды наскучат миры

и ты вдруг устанешь от этой муры —

и, празднуя выдох и вдох,

выдохнешь, сколько вдохнешь из дуды,

хватит на песенку – вот и лады,

только уж ничего не проси за труды:

Бог не платит, на то он и Бог.

«Ну зачем тебе, скажи, эта песня?..»

Ну зачем тебе, скажи, эта песня?

Я уже давно забыл, как там было:

нету смысла помнить бал после бала —

открутилась уже эта томбола,

и свой номер я проспал, и погоня

завершилась без меня, и богиня

раздала уже подарки лукаво —

и налево раздала, и направо.

Мне, конечно, не стоялось ни слева

и ни справа – мне стоялось в сторонке:

вот меня и не крутило в воронке

полоумного томболы припева.

Что ж тут скажешь – я всегда не на месте

и ни с кем не совпадаю по масти,

да и лгут богини напропалую…

я не помню, как там было, целую.

«Простите, я этого не говорил…»

Простите, я этого не говорил —

я пил себе чай да в окошко смотрел,

я пил себе чай да в окошко курил

и много чего говорил:

сентябрь, говорил, наступил, говорил,

прощай, говорил, хлорофилл, говорил,

сложение и вычитание крыл

и есть наша жизнь, говорил.

Но сам никуда улетать не хотел —

всё пил себе чай да в окошко смотрел

на то, как один малолетний пострел

себе арбалет мастерил.

А я, говорил, не пострел, говорил,

и сильно уже постарел, говорил,

и нет, говорил, моих сил, говорил,

и нет, говорил, моих стрел…

но что, говорил, обойдёмся без стрел,

и что, говорил, обойдёмся без крыл,

и что, говорил, был неправ тот пострел,

так этого – не говорил!

«Так я и в этом виноват?..»

Так я и в этом виноват?

А кто же в этом виноват?

Ты сам покинул резерват —

ты сам во всём и виноват:

что у тебя счастливый вид,

что ты здоров и плодовит,

что каждый встречный норовит

сказать тебе «привет»…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

Что дух летал над бездной вод,

что танцевал небесный свод,

и что небесный садовод,

которому – виват,

ночей не спал, вставал чуть свет

и смастерил сей белый свет,

но сам тут больше не живёт:

масштаб немного мелковат…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

А здесь – неточный перевод:

здесь не кружился хоровод —

здесь погибал за взводом взвод,

и тысячи подвод

везли убитых в рай и в ад,

где престарелый счетовод,

бессменный ундервуд,

строчил Новёхонький Завет, —

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

Их расстреляли всех – и вот

теперь тебя на казнь зовут,

сладкоголосый индивид,

последний неликвид!

А почему на казнь зовут…

какой бы дать тебе ответ:

Лужки Воловьи нарасхват,

и Откатай подуздоват…

так я и в этом виноват?

И в этом виноват.

День занимается

День занимается – и занимается глупостями:

болью в виске и низанием звуков на нить.

Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,

будучи не в состоянии день изменить:

взять и поймать наконец ударение фразовое

и отпустить навсегда под шатёр золотой,

больше уже никому на земле не навязывая

тоники этой, силлабики этой пустой;

взять и поймать наконец ударение фразовое

и отпустить на свободу – свободою жить,

больше его не обуздывая, не обязывая

мыслям чужим – пусть и самым высоким – служить;

взять и поймать наконец ударение фразовое —

пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,

в вечное небо твоё – голубое и розовое,

где проживает художник по имени Бог.

Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.

Как хорошо оказаться опять в дураках —

не разбираясь уже со своими сокровищами

старых открытий, разбросанных в черновиках.

«Ну, если так тому и быть…»

Ну, если так тому и быть,

то, значит, так оно и будет —

и нас опять любовь разбудит

счастливой дудочкой своей:

она, из-за семи морей

беглянка, запоёт, задует

и снова вечность наколдует,

назажигает фонарей

на наших сумрачных путях,

натараторит всякой чуши,

и наши глупенькие души

за ней вдогонку полетят —

так молодо, так грозово,

забудут честь, забудут нечисть!

И вот… сначала будет вечность,

а вслед за нею – ни-че-го.

«Просто мне писать сейчас – не с руки…»

Просто мне писать сейчас – не с руки,

да не так мы и далеки:

между нами, в сущности, всего три строки,

где качаются огоньки!

Эх, найти бы час – или нет, полчаса,

а уж там… – привет, вот и я!

Ан сентябрь, видишь ли, давно начался

и нет повода – в те края.

А потом… скажи, зачем судьбу изнурять —

суета-сует-суета! —