Музыка на Титанике - [2]

Я умру за тебя – и не примет меня земля,

ты умрёшь за меня – и сотрутся твои черты.

Я не знаю, что здесь делает это «я».

Я не знаю, что здесь делает это «ты».

«Эту лёгкую строчку волною прибило…»

Эту лёгкую строчку волною прибило,

а вот этой, тяжёлой, – ударило в ставню…

ах, махну-ка рукой, расскажу всё как было

и ни тайны себе за душой не оставлю.

Но смешны мои тайны, просты мои тайны:

этот трепетный образ был пойман на рынке,

а вот этот – когда я, по небу летая,

обнаружил две розно порхавших пылинки.

Я из этой вот лужи пил воду святую,

из вот этой тюрьмы любовался рассветом,

а вот в этой траве я нашел запятую,

после ставшую точкой, но дело не в этом.

Я на этих гвоздях танцевал под сурдинку

и, от боли крича, объяснял, что ликую,

а сюда, до угла, провожал Эвридику —

может, даже и ту… я не помню какую.

А вот тут я простился с одною страною,

обменяв у таможника шило на мыло,

но и это неправда, как всё остальное,

потому что всё было не так – а как было.

Храбрый портняжка

Карандаш на скаку, рукава по локоть засучены —

хоть такой вот аспект… но забудем и этот аспект:

я и так накроил столько всякой, голубчики, всячины,

что, боюсь, мне и сшить-то всего не успеть.

Правда, можно ведь шить – есть идея такая навязчивая —

как прикажет душа (дескать, вот аж куда повело!),

на глазок, на авось: приторачивая, оторачивая

и опять приторачивая… хорошо, веселу!

А при чём тут на шляпе карман и на галстуке вытачки,

на душе два весёлых помпона, а в горле аршин —

без меня разбирайтесь, портные классической выучки,

я-то храбрый портняжка, и как уж пошил – так пошил.

Я-то храбрый портняжка, и где появляюсь с кошёлкою,

все голубчики прячут под лавки работу свою,

опасаясь, что я им, пожалуй, такого нащёлкаю

и такого ещё накрою им… на самом краю!

Так в безумьи кроят, так поют под бичом и под розгами,

так, в восторге от ножниц, кроит свою песнь идиот,

наполняючи мир прихотливейшей формы обрезками…

Будет время – сошью. Только мало кому подойдёт.

«Отдельность – вообще – не знает, что ей делать…»

Отдельность – вообще – не знает, что ей делать,

не знает, где ей жить, не знает, как ей быть,

и начинает прясть, запутавшись в куделях,

стихи на золотых полотнах голубых,

и хочет объяснить, что ей никто не нужен,

но, устрашась обид, не сможет объяснить —

и мелет чепуху, что организм простужен,

что не идёт строка, что оборвблась нить,

и, верная своей привычке многолетней,

пойдёт пройтись под дождь, в истрёпанном плаще,

и на прямой вопрос «нельзя ли поконкретней?»

не скажет ничего, а только вообще —

на всё – махнёт рукой, и поминай как звали:

ей это ни к чему – перечислять детали,

тем более – считать по осени цыплят.

И Бог далёкий наш, над облаками рея,

возьмёт и распахнёт пред нею эмпиреи —

конкретные весьма… на непредвзятый взгляд.

«Вы читали?..»

Вы читали?

Нет… не читали,

мы тогда высоко летали —

в тот момент, когда все читали:

мы тогда небеса латали

в соседнем квартале

листами стали,

по горизонтали,

и поэтому не читали,

но это, понятно, детали —

извините, что не читали…

да и сами давно не писали —

занимались одними небесами,

написать ничего не успели:

летали и пели,

а очнулись не то в капелле,

не то в купели

под стук капели —

и вообще ничего не успели,

поскольку – пали

в чистом поле,

от шальной пули.

«Отпустить летать по небу мысли…»

Отпустить летать по небу мысли,

провести сентябрь в пустынном кресле

и смотреть себе в окно перед собой —

где поют и шествуют гурьбой

слон малиновый и буйвол голубой,

медный лев и серебристый гризли,

пёс оранжевый и конь рябой…

Нету слов у Иоанна Богослова,

чтоб закончить этот ряд, идущий слева

и направо, – буйствует набат,

все куранты бьют, все всадники трубят,

время в страхе выгнуло хребет…

Жизнь сложилась, в общем-то, счастливо —

непонятно, отчего знобит:

словно не на всех тут наберётся

счастья, и пустыни, и багрянца,

словно тут не каждому дано

ткать и ткать своё сердечное панно,

на котором кротко запечатлено

праздничное шествие зверинца.

«Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же…»

Это я не к тому, что, мол, если не я – тогда кто же:

кто-нибудь да найдётся всегда – дописать за меня,

за него, за неё и – за всех, ибо все мы похожи,

ибо все мы родня.

И не то чтобы мы из какого-то общего теста —

мы из общего текста на медленном том языке,

от которого не уклониться и не отвертеться

со свистулькой в руке.

Все мы родом из текста: семейство сплочённое злаков,

признающих один только температурный режим,

мы семейство сплочённое знаков, чей смысл одинаков

и умопостижим.

Но характер пера – это дело уже наживное,

это дело уже кружевное, характер пера…

тут сбиваться с пути, тут спиваться снегов белизною,

тут не спать до утра,

тут нести околесицу, не находить себе места,

ненадёжный узор из вчерашнего снега лепя,

и навеки покинуть язык, и покинуть семейство,

и покинуть себя,

и забыться в компании весельчака-снегопада —

замусоленных кружев свалявшихся полный кулак! —

и почти не заметить, как выпал из общего ряда

некий знак, и уже никогда не найти этот знак.

«И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу…»

И ещё я вот что скажу… нет, не то скажу:

я всегда говорю не то – и на том стою:

на краю стою, и кривую строку свою

не себе сдаю, а какому-нибудь чижу.

Да и то сказать – важно ведь и не то сказать,