Музыка на исходе ночи - [2]

— Представляю, как я тебе надоела, — доносилось из комнаты, — но если я не скажу тебе правды, то кто ее скажет? Ты ведь нуждаешься в…

«И так далее… И так далее…» — подумал он, открывая кран с великим шумом. До-ми-соль, до-ми-ре… Было, было в этой мелодии какое-то обаяние, какое-то дерзкое веселье, что позволило бы записать ее в миноре, даже использовать скрипки, не теряя при этом живости. Решительно, ему нужен тут большой оркестр. Надо попросить Жан-Пьера оркестровать мелодию в достаточно быстрых ритмах…

Он взял тюбик с зубной пастой, отвернул колпачок и — замер. Позади него в зеркале возникло лицо Аниты, белое от гнева, словно сведенное судорогой бешенства, и он спросил себя спустя секунду, кто она, эта посторонняя, эта фурия, которая посмела стать между его музыкой и ни самим. Она приблизилась, положила руку на кран и яростным движением его закрыла. Он увидел, как побелели костяшки ее пальцев, а еще — голубой блеск сапфира в кольце, которое подарил ей два месяца назад к годовщине их свадьбы, уже десятой годовщине. Они поженились, чтобы вместе пережить самое лучшее и самое худшее, не ведая относительно себя, что самое лучшее с неизбежностью влечет за собою самое худшее.

— Ты мог бы, наверное, и смотреть на меня, когда в кои-то веки я говорю с тобою серьезно…

Она оперлась на умывальник рядом с ним, она дышала затрудненно, и в зеркале они видели двух врагов. Точнее, она смотрела на него как враг, он же был смущен, почти напуган этим ощущением ненависти — так близко. «Спокойно, — думал он, — спокойно». Он протянул руку, вновь открыл — осторожно — кран и щеткой провел по нижним зубам размеренным движением, слишком, пожалуй, размеренным. Потом щетку положил.

— Это не «в кои-то веки», что ты говоришь со мной серьезно, — начал он мягким тоном (слишком, пожалуй, мягким). — Ты не перестаешь говорить со мной серьезно. А не могла бы ли ты попытаться говорить скорее любезно?

Она было открыла рот, чтобы возразить, но он остановил ее, продолжая властно и быстро:

— Послушай, надо кончать с этим. Надо прекращать эти упреки, оставить эту манеру так себя вести. Ты утомляешь меня, Анита, ты надоела мне. Я слышу в голове мелодию вот сейчас, и слышу ее уже два часа: для кларнета, скрипки, я слышу ее для арфы, и что бы ты мне ни говорила, как громко ни старалась кричать, эта мелодия перекрывает твой голос. Ты понимаешь?

Он чувствовал, как им овладевает подобие неистовства, он сознавал его опасность, но не мог унять его: оно — так река взбухает от десятков малых потоков — питалось десятками подавленных вспышек гнева.

— И этой мелодией, — заговорил он медленнее, — если она мне удастся, я оплачу квартиру, машину, твои платья, мои костюмы, наши ежедневные расходы и даже обеды в ресторане с теми самыми людьми, которых ты презираешь, не имея на то права. А надо будет, оплачу также билеты на самолеты — пусть уносят подальше от тебя, притом чаще и чаще. И еще, если надо будет, мелодией этой оплачу другую квартиру и другую машину, чтобы наши обе жизни разделились, чтобы я стал спокоен и чтобы вечером мог насвистывать и чистить зубы без малейших помех!

В зеркале он увидел, как лицо его жены краснеет, как она отступает на шаг, он увидел, как глаза ее наполняются слезами… потом она повернулась к нему спиной и вышла из ванной. Он поднес щетку ко рту, сердце его билось: только что он был просто жесток. И он предугадывал почти с кротостью, смешанной с жалостью и горечью, примирение в постели, фальшивое и вечное примирение — уже близкое… Он поранил десну и взирал безучастно на капли выступающей крови. К его собственному удивлению, немного замкнутый чужак напротив вдруг улыбнулся. До-ми-соль, фа-ми-соль… Нашел! Эта мелодия — для органа! Не для того бесцветного чопорного инструмента католической свадьбы, но большого органа с его свободным, трепетным звучанием. Он, конечно, поведет лейтмотив сразу же, без украшательств, быть может, с помощью трубы… Насвистывая, он направился в спальню твердым шагом, шагом солдата-победителя. «Какой же печальной битвы я победитель…» — подумал он, увидев на поле боя свою мрачную побежденную, облаченную в гордость и ночную рубашку, — обе одинаково прозрачные. Чтобы он мог почетно отступить, ему надо было еще заставить себя коснуться плеч этой женщины, и он склонился над ней, поддавшись смутному желанию…

Анита с неприязнью следила, как он устраивается рядом. «Пришел побеждать снова», видно, так думала она (словно их объятия стали бы его победой). Он чувствовал в этой полутьме ее нервозность. Он изо всех сил старался дышать ровно, глубоко, как полагается дышать спящим; но странным образом это нарочито ровное дыхание его утомляло. А еще он сдерживал кашель и желание курить, столь же неотвязное, как и желание рассмеяться. Потому что сейчас лицо Аниты с его красноречивой мимикой было совершенным — и комичным — воплощением гордости, попираемой телесным томлением… Она так быстро к нему подалась — подалась в столь же безотчетном порыве чувственности, как ранее отодвинулась безотчетно-враждебно, — что столкнулись они резко и нелепо; секунда — и он спросил бы ее, не случилось ли чего, но, слава Богу, уразумел смысл этого движения. А потом — лишь образ Лауры, втайне им вызванный, помогал ему не слабеть. Анита, забыв себя, извивалась в криках, в конвульсиях — он продолжал дышать с равномерностью подлинного метронома; еще несколько усилий, еще, и он сможет безнаказанно повернуться к стене, погружаясь в сон, восстанавливающий силы, ничем не нарушаемый…