Музыка на иностранном - [3]

Меня, кстати сказать, вовсе не радовали эти мысли о каких-то чужих жизнях, возникающие то и дело у меня в голове, и особенно — после занятий любовью с женой, когда они не давали мне честно ответить на ее уже ставший обычным посткоитальный вопрос. Потому что когда она спрашивала у меня со вздохом: «О чем ты думаешь?», — я думал о том, как лучше начать свою книгу о предначертанном, и о странных переплетениях судеб, и об искажениях истории; о двух людях, которые встретились в поезде, и о той череде совпадений (разумеется, совершенно случайных, как и во всякой выдуманной истории), что свела их в одном купе. Допустим, я честно скажу жене, какие именно мысли меня занимают; тогда она спросит, кто такая эта Джиованна и с какой стати я собираюсь писать о ней, а не о собственной жене, а потом втянет меня в обсуждение моего прошлого и потребует всяких подробностей, о которых я никогда никому не рассказывал — даже жене я рассказывал о себе очень мало, только тщательно отобранные эпизоды.

Я уверен, что этот роман — во всяком случае, первая, эмбриональная его версия — родился именно тогда, в туалете. За те годы, пока я вынашивал эту историю в себе, она тысячу раз изменилась. Начни я писать год назад, это была бы другая история: Дункан сумел бы докопаться до правды о той ужасной аварии, и Чарльзу Кингу пришлось бы признаться во всем. А если отложить работу над книгой еще на год, то история снова изменится, и, может быть, Дункан с Джиованной все-таки будут вместе — как говорится, сольются в объятиях, — хотя на сегодняшний день я твердо намерен не дать им сойтись. Если я запишу все, что эти несчастные пережили за десять лет у меня в воображении, этого хватит на дюжину книг. Но теперь пришло время выбрать одну из историй и закрепить ее на бумаге. Эта необходимость выбора вгоняет меня в тоску, потому что мне жалко отказываться от других альтернативных сценариев. Это похоже на окончательное прощание с миром прекрасных женщин, когда ты наконец выбираешь одну, с которой тебе предстоит прожить весь остаток жизни. Ты мог бы выбрать другую, она в чем-то была бы лучше, а в чем-то — хуже, но ты уже никогда этого не узнаешь; одно несомненно — с ней все было бы по-другому.

Разумеется, данное наблюдение приложимо ко всем областям нашей жизни: когда выбираешь что-то одно, это значит, что ты отказываешься от всего остального — ты мог бы пойти совершенно иным путем, но ты выбрал именно этот, использовал именно эту возможность и упустил все другие. Выбор — всегда потеря. И это очень печально. Печально, что жизнь непременно должна состоять из потерь и отказов. Как огромное пышное дерево бессчетных возможностей, с которого постепенно, одну за другой, обрубают все ветви, и вот остается лишь голый ствол, и на нем — одинокая ветвь, а на конце этой ветви — еще одна тонкая веточка, окончательный итог человеческой жизни.

Из-за этих мечтаний о воображаемом мире я себя чувствовал самым презренным и вероломным из всех неверных мужей. Поясняю. Когда жена задавала мне свой извечный вопрос «О чем ты думаешь?», мне очень хотелось ответить ей правду: что я пытаюсь придумать, как начать книгу, которую я когда-нибудь напишу, роман о мужчине и женщине, где все началось со случайной встречи в поезде. Допустим, я говорю жене правду, и она улыбается и уточняет — та женщина в поезде, это я? — и тогда мне приходится отвечать: нет, это другая женщина, вымышленная героиня, ее зовут Джиованна. И что потом? Жена надувает губки и затевает скандал, потому что, лежа в постели с ней, я, такая свинья бесчувственная, думаю о другой женщине. Она злится, и обижается, и ревнует, и наша семейная жизнь становится сущим адом, и в конце концов я сдаюсь и обещаю ей выбросить из головы эту придуманную мною женщину, лицо и голос которой по-прежнему не дают мне покоя. В общем, я понимал, что нельзя признаваться жене в этих фантазиях, но, питаясь моим молчанием, они неуклонно росли и крепли в моем сознании, пуская корни все глубже и глубже. Мне очень хотелось рассказать жене все; храбро встретить ее ярость и, может быть, даже насмешку; и, возможно, со временем эти чужие придуманные жизни стали бы ей интересны, как были интересны мне — эти мысли, задумки, мой сладчайший восторг и мое неизбывное бремя. Но поскольку я так и не смог рассказать ей об этом, я не сумел и ответить на главный вопрос: как начать эту книгу, которую я уже видел в воображении, — вполне законченную историю, я знал, что в ней происходит, но не мог это выразить. Если бы я сумел написать хотя бы одну главу, то все остальное пришло бы само собой. Или нет? Как бы там ни было, я не смог сделать этот первый шаг, потому что сначала мне надо было избавиться от сладковатого привкуса вины, которым отдавали мои размышления. Мне нужно было поговорить с женой и рассказать ей все.

И тогда разразилась бы та самая сцена, которую я представлял себе столько раз, перебирая в уме все возможные варианты — что будет, если я расскажу жене о своих фантазиях. Эта сцена жила в моих мыслях примерно так же, как и идея романа, с которой она была связана напрямую. Если бы я сумел рассказать ей все и сделать так, чтобы она меня поняла, тогда я смог бы отбросить все хитрости и недомолвки и приступил бы к работе над ускользающей первой главой. Но за десять лет я так и не решился поговорить с женой начистоту.