Мужские прогулки. Планета Вода - [70]

За стеной вежливо шумели родственники, прибывшие проститься с дедом, но о чем шли переговоры — ухо старика не улавливало, над всем властвовал, все забивал гневный трубный голос сына Якова.

— Вы-то знаете, пора какая… Каждый человек на счету! От нас, от «Сельхозтехники», и то десять хлопцев отрядили на прополку капусты… А он: да пошли вы все! Не поеду, и все тут! Какая муха его укусила?! Мне-то позор какой: сын главного механика выкинул фортель! Не поеду, говорит! Воспитал, едри его!

Зоркие, сроду не знавшие очков глаза деда Игната медленно блуждали по комнате. Однако что бы ни попадало в поле его зрения: мерцающий ли экран телевизора с очередными новостями, зеленая блестящая муха, ползающая по стеклу окна, полураспахнутые двери в столовую — все вызывало у него одинаковую реакцию. С трудом раздвигающиеся губы выталкивали:

— Го-ы-а-о…

— Что он такое говорит? — заглядывали в комнату родственники.

— Чего тебе? Что ты хочешь?

Яков Игнатьевич приносил из столовой чашку с молоком, пытался напоить его. Но подбородком дед Игнат отталкивал чашку. Он тряс головой, скашивал в немом удивлении глаза на приемник, смотрел на домочадцев вопрошающе, требовательно, силился что-то спросить, но, понимая тщетность своих попыток, переводил взгляд на пустой стакан. Яков Игнатьевич догадался, принес стакан воды. Но Игнат Федорович с неодобрением взглянул на желтоватую густую воду, вздохнул и выдавил:

— Гг-ы-а-но…

Позвали Антона. Он единственный умел понимать больного. Антон ловко взбил подушку, перевернул деда на бок, устроив его так, чтобы взгляду шире открывался вольный простор за окном, синеющий кедрач, текучий перламутр реки.

— Деда, ну что ты? Хочешь, я тебя на речку снесу? — ласково приговаривал он при этом. — Не хочешь? Напрасно, там сейчас хорошо. Ну тогда поспи, лады? Закрывай глаза…

Родственники на цыпочках, стараясь не толкаться и не шуметь, вышли.

Антон сидел в ногах у деда, гладил его высохшую, в неопрятных старческих пятнах руку.

— Дед, а, дед, не спишь? Ты-то хоть меня понимаешь? — задумчиво спрашивал он, глядя в окно на пустынную жаркую дорогу с маячившей вдалеке неясно — то ли женской, то ли мужской — фигурой. — В конце концов, шофер я или затычка к каждой бочке? Ну надоело, понимаешь! Ладно, служил в армии — там куда пошлют… Ну, ездили как-то коров доить… В колхозе-то старики да старухи немощные остались… Смехота, солдаты коров доят! Но вот демобилизовался, думал, займусь своим делом… Понимаешь, дед, я хочу заниматься своим делом! Вкалывать, но за себя! А тут опять двадцать пять — сегодня на косовицу гонят, да еще с собственной косой. Откуда она, та коса, у горожанина? А завтра картошку окучивать, потом огурцы солить, потом на стройку мусор подбирать… Во как надоело халтурить! Я отвыкаю работать!

Последнюю фразу Антон демонстративно проговорил в сторону приотворенной двери.

— А ты не халтурь! — тотчас отозвался оттуда Охотников-старший. — Не халтурь — трудись, работай, вкалывай! У нас все работы хороши, каждый труд почетен!

— А-а, ч-ч-что с тобой толковать! — обреченно махнул рукой Антон.

Со вчерашнего дня бурно выясняли отношения отец и сын Охотниковы. А началось это так. Во время утренней летучки поднялся парторг, он же Яков Игнатьевич, и зачитал список отряженных на прополку капусты. Директор при этом лишь горестно вздохнул и напомнил с кислым выражением лица о необходимости выполнить месячный план во что бы то ни стало. Остающиеся недружно пообещали план. После летучки Антон отправился к отцу в кабинет, попросил у него бумагу и тут же, написав заявление об увольнении, ушел домой.

— Значит, ты не веришь в сельское хозяйство, если им руководят такие, как я? А какие же это, как я? Нет, ты уж скажи, сделай милость, раз таким умным стал! — горячась, кричал на сына Яков Игнатьевич, следуя за ним из комнаты в комнату и мешая тому собираться в дорогу. — Поучи нас! А то так темными и помрем! Эх, сынок, порадовал ты меня на старости лет…

— Я работать хочу, а н-не з-затыкать тут у вас в вашем беспорядке дыры, понимаешь ты это?! — чуть не плача от обиды на отца, не желавшего внять его доводам, говорил Антон.

— Значит, у нас порядка нет? А ты тоскуешь по порядку? Ну-ну, давай, поезжай! Поищи в других краях порядок! — тоже чуть не плача, выкрикивал отец, еще более, чем сын, обиженный, даже оскорбленный и за себя, и за родной край, о котором тот отзывался так непочтительно.

Их разнимали, успокаивали, особенно старалась мать, довольная тем, что сын наконец взялся за ум и, как все, едет поступать в университет. А то что же получается: у соседей вон троечники учатся, а наш отличник баранку крутит — где же справедливость?

Но вот наступил час отъезда. Загрустив, Антон зашел в дедову комнатенку. Игнат Федорович лежал с закрытыми глазами.

— Дед, а, дед, я ведь уезжаю. Тогда прощай, дед, а? Ты давай тут держись, смотри, не того… В общем, я скоро вернусь, и мы с тобой порыбалим, лады?

Дед задергался, заволновался, ясными глазами глянул на внука, попытался что-то сказать, но вышло загадочное:

— Гг-ы-а-в-о.

Антон вдруг расхохотался. На него посмотрели с ужасом, как на сумасшедшего. А его просто осенило. Он понял, что именно говорил дед. Отец, стоявший сзади, больно ущипнул Антона, желая привести в подобающее случаю настроение. Но тот не почувствовал ни малейших угрызений совести за свой неуместный смех. В сущности, болезнь деда и его скорая кончина не являлись особенно печальным событием. Дед был старый, он долго и хорошо пожил на свете — что ж печального в том, что пришла его пора?