Мужские прогулки. Планета Вода - [200]

Десять дней и ночей-сидел над своей верной подругой Данила. Сам мыл ее, убирал судно, устраивал поудобнее, чтобы не жестко, специальный подкладной круг, поил из поильника ромашкой и кормил с ложечки.

«Проклятая природа, — бранился он про себя, — зачем, зачем так над человеком издеваться?! Зачем делать его беспомощней малого дитяти? Уж лучше прибирать без мучений!»

Он размышлял так отстраненно и жестко, потому что был уверен в своей скорой смерти. Не представлял, как останется жить, если Семеновна уйдет без него в то непостижимое, что зовется смертью.

Ото дня в день Семеновне становилось хуже. Она еще узнавала родных, но путала явь с бредом. То плакала по каким-то потерянным деньгам и сетовала, мол, достанется ей от хозяина, Данилы. То просила не жалеть дров и получше топить печь, чтобы внуки не мерзли. А какая в Москве печь? Батареи вместо печей. А то умоляла убрать эту печь с ее груди — сильно тяжелая, да и уголья пекут.

Слушал свою Семеновну Данила и видел всю ее жизнь, небогатую радостями, зато богатую трудами и заботами. Печь занимала едва ли не главное место в той жизни. Зимой день хозяйки подчинялся печному ритму — утром истопить для тепла и приготовления еды, в обед убрать остывший шлак и золу, а вечером опять же протопить. Лишь короткое лето было праздником отдохновения от печи. От выгребания золы, от угольной пыли, от сажи. А осень опять отдавалась ремонту и заготовке топлива для прожорливой той напасти. Весь теплый паутинный сентябрь Данила пилил и колол дрова, вывозил со склада уголь и складывал в сараюшку, менял колосники, чистил трубы, доставал то новые дверки, то плиту, то духовку — старые-то часто прогорали. Вот и выходит: жизнь такая короткая, а хозяйка в той жизни, кормилица и поилица, отрада и кабала — и есть печь. Клял себя, изводил Данила запоздалыми сожалениями — надо бы старухе облегчить ее долю, провести газ — все нынче проводили. Да уж ничего нельзя было изменить. Жизнь прошла, вытекла из Семеновны с последним вздохом — о печи: как Данила управится с нею без хозяйки?

Никому не дал Данила обмыть старуху, сам сделал, что надо, сам заколотил крышку гроба на кладбище.

Его уверенность не оправдалась — он не умер. А поехал назад, домой, как ни уговаривал сын остаться у него, и продолжал жить. Со временем он привык к тому, что Семеновны нет, а он живет один и даже получает от многих вещей в жизни удовольствие. От чтения, к примеру, от музыки по радио, от своего огорода. Единственное, что потеряло для него смысл перед лицом увиденной им смерти, так это его добровольное заточение. Впереди ему еще предстоит заточение — самое длительное из всех заточений. Ему снова захотелось на люди.

Как-то вечером со своего крылечка он увидел огонек на косогоре. Кто-то там, на Семиохватном, запалил костерок. Кто такой будет и зачем палит каждый вечер? Золотой глазок огня исчезал лишь в непогоду. А иногда один за другим вспыхивали огни на вершинах всех семи холмов. Гасли они затем в строгой очередности с промежутком примерно в полчаса. Эти огненные игры волновали Данилу, и он каждый вечер садился на крыльцо и с нетерпением поджидал, когда ему приветно замигает теплый огонек. Он озирал окрестные холмы, столпившиеся вокруг большеголового, налитого тяжелой силой Семиохватного, глядел на их длинные узкие или круглые хребты, сползающие в распахивающийся внизу распадок, где затаился родничок, любимый Данилой; на толстых и округлых боках холмов тополя возносили мощные стволы, морщинистые, оплывшие складками от старости, бежали светлые проборы тропок в зеленые густые забоки, в приветливые тенистые чащи. За левым боком Семиохватного, ржаво-пятнистым, точно пораженным коростой, лысым, выветренным до глины, виднелись далекие кубики новых массивов, бледно светящиеся на бледном же предзакатном небе, а еще дальше невесомая паутина прозрачной телевышки.

Но вот расцветал закат, и Данила, привлеченный игрой красок вечереющего неба, смотрел на него. Отгорало небо, желто-розовый огонь, бушевавший на его краю, над зубцами холмов, затухал, незаметно для глаза переправлялся в прозрачность, но и прозрачность в высоте скоро исчезала, воздух мутнел, насыщался скромными темными красками близкой ночи. Стрижи замедляли лихорадочное крикливое мельтешенье. Густел аромат смородиновых листьев. Сизо-голубые сумерки накрывали и успокаивали землю.

И тогда загорался долгожданный огонь на холмах. Это приветливое пламя оживляло вечера Данилы. Ему казалось, будто отныне он не один на свете. Кто-то дружелюбно приветствует его с холмов. Есть люди, которые не прячутся в бетонных своих коробках, а сумерничают, попивают чаек, глядят в небо, на маленькие перемигивающиеся звезды и неспешно беседуют о прожитом дне. И так захотелось Даниле к тем людям, что однажды он не выдержал, встал со своего крыльца и отправился на холмы.

Каковы же были его удивление и радость, когда он встретил у костра своего бывшего жильца Антона Охотникова с какими-то двумя пареньками! Приглядевшись, он с трудом, но все-таки узнал в ребятах Максима и Козю. Один вырос в долговязого верзилу, обещавшего в скором времени раздаться в костях и окончательно превратиться в матерого крупного мужика (сейчас же, несмотря на щегольские усики, лицо его оставалось детским и выражением наивности напоминало прежнего мальчишку), а другой — в крепенького неразговорчивого скуластого паренька с продолговатыми сумрачными глазами пасленового цвета и ярко выделявшимся рыжим клоком среди русых волос.