Мужчины, рожденные в январе - [38]

По дорогам из сел и деревень тяжело тянулись грузовики с картофелем, луком, помидорами, мясом, рыбой, живой птицей, медом, молоком — всем, что необходимо для жизни города, что будет им поглощено и за что он выстроит в гудящих бетонных корпусах стальные машины, нужные тем, кто прирос к земле, обрабатывая и холя ее, кто видит в бетонном, стальном городе брата и помощника.

Через час-другой армада машин вольется в город и покатит, вгрызаясь в общий шум, по жилам-улицам к молокозаводам, пекарням, базарам, магазинам. Пока город наполнен тревожным ожиданием автомобильной сутолоки, гомона, нервной ругани постовых и дворников — всего, что составляет бешеный ритм его дневной жизни.

После отъезда милиции, «скорой помощи» и пожарной команды большинство жителей переулка ушли досыпать, досматривать прерванные сны, на улице остались лишь те, кому не лежалось даже в самой мягкой постели, кому не нужно в этой суетной жизни никуда торопиться.

— Я-то всю ночь не мог заснуть: крутило и крутило, мочи моей нет. Под утро вроде как забылся, а тут — ухх! Аж земля затряслась. Ну, думаю, заташкентило… Вылетаю в исподнем, а оно вишь что, — Николай Николаевич Дударин кивает на толстый, в два человеческих обхвата ствол дуба, который теперь по диагонали перегородил весь переулок, а своей развесистой густой кроной, похожей на зеленую гору, прикрыл двухэтажный дом.

Невысокий худосочный Дударин презрительно щурится, и в его серых, глубоко посаженных глазах, излучающих тихую печаль и усталость безнадежно больного человека, для которого этот мир несет мало радостей, блестят саркастические огоньки. Он садится на скамейку, врытую в землю недалеко от сраженного дуба, и вытягивает свои больные ноги.

Рядом с Дудариным присаживается бритоголовый Брагин, прозванный мальчишками в переулке Фантомасом, бывший борец из цирка, крупный, костистый мужик, добродушный и наивный до смешного. Тут же на краешек скамьи, как петух на насесте, примостился дворник Ефим. Пожалуй, он один был рад происшедшей утром катастрофе. С дубом было хлопотно — осенью с него опадала прорва листвы, время от времен ни нужно было подбеливать ствол.

Своей радости Ефим, естественно, не выказывал, как все, вздыхал, кручинился, и пучеглазое мальчишеское личико его было смешным от наигранной печали. У других-то с дубом связана вся жизнь, а дворник не тутошний, деревенский, и вздыхал он просто для порядка.

— Грязища теперь пойдет по всей улице, вона воронку какую корнями вывернуло, — бубня, сокрушается Ефим.

— На веки вечные был произведен природой и в одночасье повержен ею, — патетически пробасил бывший борец.

К скамейке подходят две женщины с табуретками: сестра Дударина Мария, носатая, тихая, заядлая собачница, и бывшая певица Наболдян, по матери русская, а по отцу армянка окрещенная в переулке двумя прозвищами Дурьбасом и Назаретыеенебуди за то, что надоела всем исполнением по утрам и вечерам этого романса Варламова.

— Красавец был — всплеск природы, — слова у Наболдян будто скатываются тяжело с губ на отвислый гусиный подбородок, затем на объемистые груди, вздыбленный живот, приводя все в студенистое колыхание. — Жестокое дело — жизнь, до смешного жестокое.

— Ты прямо как не в себе нынче, — ужасается Дударин, посматривая на раскисшее, бледное лицо семидесятилетнего Брагина. — Лица на тебе нет!

— Куу-да ж оно делось, лицо-то?

— А черт его знает куда! Сколько девок-то перетискал под дубом?

— Убегло то времечко…

Из глубины двора с клюкой в руке выползает Козенок, столетний дед, седой как лунь, с белыми прокуренными усами, с сине-красным пористым, как старая губка, лицом. Он весь трясется и еле передвигает негнущиеся ноги.

— Вот и дед, как мокрица, вылез, — бубнит Наболдян. — Сырость тухлая.

Дед садится на скамью, дышит глубоко и хрипло, и из его красных глаз выбегают две слезы.

— Дед, сколько лет этому дубу? — кричит сестра Дударина Мария, непонятно чему улыбается, и ее тонкие губы ползут криво вверх.

Старик таращит тусклые глаза на дерево, как на зеленую гидру, которая вот-вот бросится на него, и кротко отвечает:

— Отец-то мой, когда еще был, дык дубу… И дед мой когда, дык дубу…

— Вот и пойми его, — ехидно ухмыляется Наболдян. — Отец — дык, дед — дык — все у него дык…

— Ты чего, Таисия? — Мария удивленно смотрит на женщину. — Ему-то столько лет уж…

— Сидел бы дома, мшился и не дыкал тут.

— Дык к солнцу-то и люди и звери… Оне-то ооо… — дед умолкает и смотрит себе под ноги.

Наболдян презрительно хмыкает, подхватывает свою табуретку, покачиваясь на коротких толстых ногах, уходит во двор. Она не любит стариков, которые, по ее мнению, только тем и занимаются, что обо всем сплетничают, но пуще всего бывшая певица не любит журналистов. Из-за одной статьи в газете ее выгнали из ресторана, где она пела вечерами, после другой ее упекли на два года в тюрьму за то, что нещадно обсчитывала покупателей, когда работала в гастрономе, в третьей ее ославили на весь город, когда она за дебош в одной компании попала в вытрезвитель.

— Я как-то иду с дежурства, а ее, Дурьбаса мать, с немецким дык офицером возле ентого дуба… — дед быстро-быстро моргает и сипло смеется. — Охочие они до мужиков обоя…