Мужчины, рожденные в январе - [39]

Брагин презрительно сплюнул, Мария стыдливо хихикнула и с еще большим усердием стала гладить крупную палевую суку, которая недавно подбежала к ней и старалась лизнуть хозяйку в лицо. Дворник Ефим усмехнулся тайным своим мыслям. Дударин строго покосился на деда.

На соседней улице, где этажами громоздится к небу, сверкая стеклами окон, институт физкультуры, слышится стук колес и протяжный глухой, будто из банки, стон тормозов — прошел первый трамвай.

— К базару, битком, поди, — говорит, сонно позевывая, дворник. — Пора за работу браться, а то грязища после этой бури… иии…

— Полей как следует тротуар, вон сколько красноты этой нанесло, — советует Мария.

— Что с этим-то будем делать? — тыча желтым пальцем в дуб, спрашивает Ефим, обращаясь сразу ко всем сидящим на скамье.

— Тебе-то что? Те что надо? — неожиданно свирепо заорал Брагин, и по лицу его пошли серые полосы.

«Что ж это с ним происходит? — думает Дударин. — Прямо взбесился мужик. Заболел, что ли?»

Ефим, пожимая плечами, уходит к себе в сарай, где хранятся метлы, шланги и прочий инвентарь.

Со двора вышел Кузьма Тутов по прозвищу Кудесник, личность в окрестных улицах известная, как сам он о себе говорит, коварностью изобретений.

Большеголовый, с проницательными синими глазами, маленьким нервным ртом, вспыльчивый, за правду готовый идти на эшафот, Кудесник по-мальчишески шустро прошелся вдоль ствола и остановился у кроны, что-то соображая.

— Еще один беспокойный ублюдок, — проскрипел Брагин.

Года два назад Кузьма Тутов изобрел ароматический гуталин или, как он сам окрестил свое изобретение, «благовонный сапожный крем». Сам Кузьма не терпел въедливого запаха сапожного крема, выпускаемого нашей промышленностью, даже болел от него, и пять лет упорной работы в сарайчике, превращенном в лабораторию, принесли успех. Первое время кремом Кузьмы, почему-то не черным, а фиолетовым, пахнущим нежно сиренью, пользовались почти все жители переулка и соседних улиц, но намазанная этим кремом обувь стала трескаться и ломаться (Кузьма считал, что это не от его крема, а от «тутошнего нервного климата»). Когда же у Брагина потрескались хромовые сапоги, приобретенные им еще в молодости, он потребовал от Кудесника компенсации за нанесенный непоправимый ущерб, но Кузьма послал его в одно известное место, заявив, что сапоги сгнили сами по себе. С тех пор Брагин относился к Тутову неуважительно и при случае напоминал ему про убыток.

Хмурый, весь в себе, Кузьма вернулся от дуба к скамье.

— Не стало нашего колосса, — изрек трагически Кудесник. — Крепок был, перенес бурю и… — он собрал губы гузкой.

— Вот дров будет! А?.. — весело кричит от сарая дворник, разматывая длинный резиновый шланг.

— Гря-зи-ща, — передразнил Кузьма, — Тебе бы дали волю, так ты бы все леса в мире на дрова пустил. Тут покумекать надо. Ты разбуди деревом время! На то и дадены под шапкой мозги, чтобы ими варить с пользой.

— Тебе бы дали волю, так ты своим кремом не только все сапоги в мире, но и дома бы повымазывал, — ворчит Брагин.

Не обращая внимания на брюзжание бывшего борца Кудесник, почесывая в задумчивости затылок, направляется в свой сарайчик за рулеткой.

Разговор на скамейке не клеился. Дударин, чувствуя необычное раздражение Брагина, молчал, Козенок, пригревшись на солнышке, мирно дремал, и усы его тихо подрагивали.

Сука, которую гладила самозабвенно Мария, сорвалась и стремглав побежала в сторону магистрали, где между домами мелькнул черный пес.

— Пальма, Пальма! — на весь переулок завопила Дудариха. — Задавит машина дуру!

Мария подхватилась с табуретки и побежала за собакой, но споткнулась и растянулась на асфальте, высоко оголив белые жилистые ноги.

Мужики захохотали.

— Тут, значит, так было: офицерье, все офицерье… все с девками, все с молодухами, — зашамкал дед Козенок, моргая кроличьими глазами. — А визгу-то! Прямо город от визга глох. Они-то — гусарье, одним словом… А я и ее бабку знавал, тожить пела, дык она тожить ого-го…

Из окна Наболдян, выходившего прямо в переулок, слышится музыка, и хрипловатый, с подвыванием голос женщины льется в розовое утро.

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит;

Утро дышит у ней на груди,

Ярко пышет на ямках ланит.

Козенок проваливается в бездонную пропасть прожитого. Вот его, десяти лет отроду, розовощекого, тихого, ведет отец в дом купца Сергиенко. Тот хмельно улыбается, поглаживает остренькие усики, подает мальчику конфетку и что-то говорит отцу, а маленький Миша так оробел, что ничего не слышит. Потом они идут, с отцом в баню, где придется провести мальчику много-много лет — почти всю жизнь. И Козенком его прозвали не случайно — казенный, значит, человек, при бане все время, как наказанный. Так и провел, свой век он в маленькой комнатушке без окон, под лестницей, ведущей в дорогие номера. Там всегда было жарко, всегда пахло хозяйственным мылом.

Мать у Миши умерла, когда ему было пятнадцать лет. Отец с горя стал много пить и через два с половиной года утонул: полез осенью пьяный купаться.

Перед самой революцией, когда Козенку было почти сорок, он женился на банщице женского отделения, тихой, работящей женщине, которая обитала в такой же комнатушке, только под другой лестницей, которая вела в женские номера. Прожили они лет пятнадцать, хорошо, тихо, но детьми не обзавелись. Как-то вечером она убиралась. Вдруг лопнула труба парового отопления, и бедную женщину обожгло так сильно, что через три дня она умерла. Козенок верил в свое здоровье, особое везение в жизни, благодаря которому он доживет до глубокой старости, перенеся войны и лишения. К тому же он с малолетства не пил, не курил, много работал в тепле, — по его убеждению, работа в тепле целительна.