Мужчины, рожденные в январе - [41]

Когда Дударин и Брагин остались одни, бывший борец неожиданно плаксиво признался:

— Мне еще в детстве цыганка нагадала, что помру в день, когда упадет большое дерево.

— Да ну!.. — ахнул оторопевший Дударин, и у него от удивления даже отвисла нижняя челюсть. По он тут же спохватился, подумав, что своим удивлением только расстраивает Брагина, с напускной уверенностью сказал — Брехня все. Рублик, поди, выжала из тебя и все набрехала.

— Бесплатно гадала, — хмуро и печально пояснил бывший борец. — На всю жизнь гадание ее запомнилось. Два дня назад я сон увидел — прямо-таки вещий сон. Вот и живи тут спокойно после такого! Лежу я в какой-то белой палате, навроде как в больнице, подходит старичок во всем белом, навроде как доктор. Ощупал меня всего и спрашивает: «Много пил-то?» Я честно говорю: «Когда были деньги, то много, а когда не стало денег, то мало — все как по теории относительности». — «Девчат обманывал?»— опять спрашивает. «На то и девки живут на земле, чтобы пользоваться их податливостью». Потом строго так, как судья: «Крал?» — «Дрался, дебоширил, бывало, самого по пьяни били, но чтобы красть да предавать — нет, кровью могу поклясться». — «Не клянись, — говорит, — я верю и так. За это ты в одиночестве, как дуб, с земли уйдешь». Не брешу, так и сказал — как дуб.

— Ну и что? Кино какое-нибудь перед сном посмотрел или переел на ночь, вот и приснилось такое.

— Да иди ты!.. Кино, переел… Сердце истомляется в предчувствии.

— Старуха ты, что ли, какая, чтобы в сны верить?!

— Поверишь, когда он вот так подсиропил, — озлобленно кивая на дуб, говорит Брагин, — А я еще той ночью лежу и думаю с радостью, что жить мне черт-те сколько, потоку что верил, что дуб-то крепок. С виду такой был дебелый, а на самом деле весь иструхлился. Вот он, цирк нашей жизни.

Дударин попытался успокоить Брагина, но тот сидел задумчивый и вовсе его не слушал.

Появился Кузьма с дворником и принялись двухручкой распиливать ствол.

Дударину стало не по себе, будто распиливали его прошлое. Он поднялся и пошел домой.

В комнате душно, пахнет псиной и чесноком. Пальма лежит у холодильника, высунув здоровенный красный язычище. Сука лениво ткнулась носом в колено хозяина, когда тот проходил мимо, как будто на что-то хотела пожаловаться.

Дударин сел в кресло напротив стены, на которой висела большая фотография в красивой раме. Четыре паренька в полосатых майках весело и счастливо смотрели на него.

Николай Николаевич нашел себя в центре снимка. Какой он был тоненький! Ах вы, цветики, цветики! Ах ты, времечко, времечко! И погибли мои дружки-цветики, и остановилось навсегда для них времечко!

Дударин вздохнул и заторопился к выходу.

Пройдя широкий заасфальтированный двор, он обогнул у самого обрыва кирпичный дом и по стежке стал спускаться к реке. Кусты цеплялись за руки, ноги, лицо — он ничего не чувствовал. Прошел по широкой набережной, сел на скамеечку под деревом и стал смотреть на реку.

По тропке, по которой только что спустился Николай Николаевич, тридцать лет назад бегали четыре друга под обрыв прятаться от бомбежки. Когда немцы заняли город, товарищи решили вести разведку. Никто им не приказывал, никто их об этом не просил — так решили сами, потому что были пионерами. Днем они забирались на верхушку дуба и смотрели на дорогу, где к переправе шли немецкие машины, танки, орудия, колонны солдат. Считали, запоминали, чтобы при случае передать сведения партизанам или бойцам Красной Армии.

Проходил по переулку патруль. Тут под самым старшим — Валей Селезневым обломился сучок. Немцы дали несколько очередей по кроне дуба. И упали мальчики с криком вниз, как сбитые птицы.

По реке вверх и вниз шли катера, моторные лодки, белые пассажирские суда на подводных крыльях. Река дышала тихо и устало, как старое животное. Она катила свои мутные воды с фиолетовыми жирными пятнами нефти дальше в степь, к пустыням, откуда этой ночью прилетел жаркий буран. Река блестела матово, будто стертая замша.

Неподалеку на невообразимой высоте, как бы являясь продолжением широкой магистрали, через реку перекинут огромный мост. Машины вырывались из города, мчались по широкому мосту и исчезали в знойной степи, куда их уводила раскаленная под солнцем автострада.

С утра Николай Николаевич чувствовал себя плохо: ныл бок и крутило ноги, а теперь особенно сильно болела голова — переволновался, наверное. По правде говоря, он не жил, а все время болел: отказывали почки, то отнимались ноги, то не работала простреленная рука.

В горькие редкие минуты, когда одолевали боли, Дударин жалел, что не остался навсегда двенадцатилетним, как его товарищи, скошенные немецкими очередями. Но жизнь брала свое, трудные минуты проходили, и он ценил жизнь дорого, как могут ее ценить те, кто возвращается из небытия, как ценят ее великие мудрецы, неисправимые мечтатели и оптимисты.

Сотни раз прокручивал в памяти Дударин тот давний день. Что чувствовал он, когда горячие осы прошили его насквозь? Только не страх. Всплеск огня ослепил, швырнул в какую-то розовую пропасть, и он заскользил вниз к родному и близкому — к матери. И больше уж ничего не помнил. Это потом он стал думать, откуда взялась мать, ведь она умерла еще до войны, и его воспитывала старшая сестра Мария. Но он хорошо помнит всплеск огня, падение в, розовое чрево, полет. Видно, он уходил туда, откуда пришел на эту землю.