Муж, жена и сатана - [27]

Это была суповая кастрюля, наибольшая по диаметру из всех гуглицких кастрюль. Она стояла на дальней по высоте открытой полке, нависавшей над плитой, поскольку потребность в ней была минимальной. В таких количествах мало когда приходилось готовить, и Прасковья убрала ее подальше от остальной, нужной для кухни посуды.

— Ну смотри, Ад, — Лёва задумчиво почесал бороду и уставился на перевернутую кастрюлю, — чтоб такую дуру оттуда скинуть, нужно как минимум туда взобраться. А чтоб взобраться, надо, по крайней мере, или стул подставить, или же длинное что-нибудь иметь. А где оно, длинное? — Лёва окинул взором кухню в поисках подходящего длинномера.

— Или самому таким быть. Длинным, — подхватила его мысль Аделина.

— Иль диаволом, — осмелилась вставить и свое слово совершенно угнетенная произошедшим Прасковья, — демоном насущным, чертом. А командует всеми ими сатана, иначе как бы они столько нашего наломали да попортили. И рук им не надо, ни длинных, ни каких, они это с лету творят, безо всяких конечностей. А как натворят, так смеются после, чего, мол, наделали. — Кряхтя, она нагнулась, подняла кастрюлю с пола, повертела в руках и поставила на стол. — Я в ей теперь суп варить не стану, как хотите. Про́клятая она теперь и заразная, они ж ее собой касались.

— Как же касались, если, сама говоришь, без рук? — удивился Лёва. — А даже если и касались, что ж нам теперь с голоду всем подыхать? Завтра он сковородку свалит, потом сервиз чайный перебьет, а после за холодильник примется! Продукты таскать начнет! — Он соорудил на лице театрально-серьезную мину и, напустив на себя игривую важность, отдал распоряжение: — Значит, так, давай-ка завтра грибной суп приготовь, в этой самой кастрюле. Из принципа. Навари на всю неделю, в ответ на их агрессию. Да и не ели давно, охота мне грибного чего-то, со сметанкой.

Прасковья ничего не ответила, молча развернулась и пошла к себе переживать услышанное. Надо было еще осмыслить, чего ей сказал хозяин, об чем. Понять слова можно было и так, и этак. И нужно было угадать и не ошибиться — на кону стоял выбор: послушание или ж смерть от руки нечистого. И там уж неважно от какой — от длинной иль от короткой.

— Ну зачем ты так с ней, Лёв? — Ада подняла на мужа глаза. — Она же все за чистую монету принимает. Она же теперь спать не будет из-за твоей кастрюли.

Гуглицкий и сам не понимал, для чего он избрал этот дурацкий тон. На душе было не то чтоб совсем уж пакостно, но как-то все же неспокойно. Тревога, зародившаяся в его кишках в тот момент, когда он услышал звук падения тяжелого предмета, была настоящей и по делу. Выходит, рано они с Адкой радовались переменам в жизни. И тот, кто все это осуществлял, определенно хотел этим что-то доказать. Или дать понять. Только что? И кому — ему? Адке? Обоим? Лёва знал и, несмотря на весь присущий ему по жизни оптимизм, все теми же кишками чуял, что тревога эта вот-вот перерастет в реальный, а не придуманный или бутафорский ужас. Он реально не мог понять, чего от них хочет этот черт. Разве что месть? Ну Адке, с ее ангельским характером, обходительными манерами, высоконравственным образом жизни и подвижническим типом личности — просто не за что, ни по какому, откуда ни посмотри, исключено абсолютно. Ну не могла она нарваться, при всем желании. Да и про себя, в общем-то, особенно вспомнить и нечего, если речь о серьезном вести, о реальной, скажем, подлянке в реальный адрес. Ну разве что, лет восемь тому назад кидняк случился, в Барнауле было дело, недалеко там. Сразу после путча, когда жрать было нечего — почти как сейчас, но намного хуже. С Мишкой туда ездил, со Шварцманом. В пополаме вещь брали, так им было на ту пору спокойней, обоим. Он, конечно, тот еще перец, Мишаня, но дело знает. Сам ушлый и дико обаятельный, и это его преимущество так же работало на обоих. Мишка, зная такую свою интересную особенность, предложил сорок на шестьдесят, не в Лёвкину пользу, конечно же. Типа его заслуги в деле больше. Только Лёвка на это не повелся и остался неколебим в изначальном равновесии сторон. И Мишке пришлось пойти напополам, но все равно получалось хорошо. А главное, что в итоге не они кинули, а их, на четвертак зелени. Те предъявили оригинал, а при передаче всучили фуфел. А Лёвка с Мишкой, два пронзительно-клинических идиота, оба из первейшего списка московских коллекционеров, лоханулись как пацаны: не стали упаковку разворачивать, в голову не пришло, не принято в их среде такое. Да только люди те не из среды оказались, а подставой еще одних людей, других, промежуточных. И исчезли с концами на просторах СНГ. А призрак несуществующей мести, на который теперь он, Лёва, стоя на диавольской кухне, грешил, так и остался призраком, поскольку отомстить за то негодяйство удалось лишь Мишке, а не обоим им. Шварцман не поленился, людей тех нашел, потратив на это полразмера нехорошего долга, и потому такая же половина, из возвращенных, стала теперь по праву принадлежать одному ему, а не обоим. Лёвка не возражал против такого расклада, а только порадовался за Мишку и за его удачу. Но людям тем, знал, сделали плохо. Может, даже совсем-совсем нехорошо сделали. Так о чем речь? А о том, что корил себя после за то, что за Мишку порадовался. Нельзя радоваться было, нельзя и все тут. Даже если все по справедливости для Мишки вышло. Сам он, Гуглицкий, конечно же, абсолютно тут ни при чем. Но осадок, как говорится, остался. Так, может, о нем теперь и речь, но только не впрямую, а через эту кастрюлю и все остальное, с пишущей машинкой, ковшиком для яиц, с занавесками, тапком и Гоголевой клеткой? За осадок тот? За него и платят они с Адкой?