Музей невинности - [190]

И все-таки, когда она приняла мое приглашение на танец, улыбнувшись, и когда мы шли к танцевальной площадке, она впереди меня, я, глядя на её длинную шею, обнаженные плечи и прекрасную спину, в какой-то момент замечтался. Её рука была легкой, но очень теплой. Когда она положила мне на плечо другую руку, я на мгновение почувствовал гордость, потому что она положила её так, будто не для танца, а словно хотела продемонстрировать мне особенное расположение. Мы легко покачивались, медленно кружась, и от близости её кожи, её идеальной осанки, живой энергии её плеч и груди у меня наступила сумятица в мыслях, а фантазии, которые я пытался удержать, по мере того как сопротивлялся её притяжению, безостановочно проносились перед глазами. Мы уходим за руку с танцевальной площадки, поднимаемся наверх в бар; ужасно влюбляемся друг в друга; целуемся под деревьями в саду, женимся!

Первые слова я произнес, лишь бы что-нибудь сказать: «Когда я прохожу по улице в Нишанташи, то иногда вижу вас в магазине!» Но они были заурядными и лишь напоминали ей, что она красивая продавщица, так что она не проявила никакого интереса. Она сразу поняла, что толку от меня мало, и рассматривала из-за моего плеча гостей, сидящих за столами, смотрела, кто с кем танцует, кто с кем разговаривает и во что одеты нарядные женщин, видимо пытаясь решить, чем заняться потом.

Кончиками среднего и указательного пальцев правой руки, которую я уважительно и с удовольствием опустил чуть выше её прекрасных ягодиц, я чувствовал все малейшие движения её позвоночника. У неё была редкая, идеальная осанка, от которой у мужчин кружилась голова. Потом многие годы я не мог забыть этого. Иногда кончиками пальцев чувствовал её изящные кости, кровь, с силой циркулировавшую по телу, мне передавалась её живость, с которой она смотрела на все интересное, трепетание её органов, и я с трудом сдерживал себя, чтобы не обнять её изо всех сил.

На площадке собралось много танцующих, одна пара толкнула нас сзади, и на мгновение наши тела прислонились друг к другу. После этого потрясающего прикосновения я долго молчал. Глядя на её шею, на её волосы, чувствовал, что от счастья, которое она способна подарить мне, могу забыть о своих книгах, о желании стать писателем. Мне было двадцать три года, и я очень сердился, когда мои богатые приятели из Нишанташи, узнавшие, чем я хочу заняться, со смехом говорили, что в этом возрасте еще никто не знает жизни. Сейчас, тридцать лет спустя, хочу заметить, что они были очень правы. Если бы я тогда знал жизнь, то не мучился бы, как привлечь внимание Фюсун во время танца, верил бы, что она может мной заинтересоваться, и не смотрел бы так беспомощно, как она уплывает у меня из рук. «Я устала, — сказала она. — Могу я сесть после второго танца?» Я проводил её до места — любезность, которой я научился из фильмов, и вдруг не сдержался:

«Как скучно здесь, — попытался схитрить я. — может, поднимемся наверх и спокойно поговорим?»

Она не полностью расслышала мои слова, но по выражению моего лица сразу поняла, чего я хочу. «Мне нужно быть с родителями», — вежливо сказала она и покинула меня.

Узнав, что на этом мой рассказ заканчивается, Кемаль-бей обрадовался: «Правильно! Узнаю Фюсун! Она именно так себя вела! Вы очень хорошо её поняли! — повторял он. — Спасибо, что вы не постеснялись рассказать унизительные для вас детали. Да, Орхан-бей, весь вопрос в гордости. Своим музеем я хочу научить людей гордиться своей жизнью. Я много ездил, много повидал: пока только европейцы гордятся собой, большая часть мира себя стесняется. А если бы то, что вызывает у нас стыд, было выставлено в музеях, оно бы сразу стало предметом гордости».

Это была первая из наставительных речей, которые мне, как урок, преподал Кемаль-бей в маленькой комнатке на чердаке своего музея после нескольких стаканчиков ракы. Меня это не очень беспокоило, так как в Стамбуле каждый, кто видит перед собой романиста, принимается произносить поучительные речи, но и я сам никак не мог разобраться, что и куда поместить в книге.

— Знаете, Орхан-бей, кто лучше всех научил меня, что главная тема музеев — гордость? — спросил Кемаль-бей как-то раз другой ночью. — Конечно, музейные смотрители... Что бы ни происходило, они всегда отвечали на все мои вопросы с гордостью и страстью. В музее Сталина в грузинском городе Гори пожилая смотрительница примерно час рассказывала мне, каким великим человеком был Сталин. В романтическом музее португальского городка Порту из рассказа музейного смотрителя я узнал, какое влияние на португальский романтизм оказал сосланный в Порту бывший король Сардинии Карло Альберто, который провел в 1849 году последние три месяца своей жизни в этом дворце. Орхан-бей, если кто-то и в нашем музее будет о чем-то спрашивать, смотрители должны всегда с искренней гордостью рассказывать историю коллекции Кемаля Басмаджи, о смысле любви к Фюсун и о смысле её вещей. Об этом, пожалуйста, напишите в книге. Обязанность музейных смотрителей не в том, чтобы, как принято считать, охранять вещи (конечно, все связанное с Фюсун, должно храниться вечно!), заставлять вести себя потише тех, кто шумит, предупреждать тех, кто жует жвачку или целуется, а в том, чтобы дать почувствовать посетителям музея, что они находятся в храме, где надо испытывать смирение, уважение и благоговение, как в мечети. Смотрители Музея Невинности должны носить темно-бежевые бархатные костюмы, сообразные с духом коллекции и вкусом Фюсун, а под них надевать светло-розовые рубашки с фирменными галстуками нашего музея, на которых будут вышиты изображения сережек Фюсун, и, конечно же, они не должны будут никогда делать замечаний посетителям, которые жуют жвачку или целуются. Музей Невинности навсегда будет открыт для влюбленных, которым не найти в Стамбуле, где целоваться.