Музей моих тайн - [119]

— И-и-и, вот они будут горевать, когда узнают, что их мамка умерла.

(Он тоже был сентиментален — слишком сентиментален для работы, которая выпала ему в ту ночь.)

По странному совпадению свидетелем бомбардировки Шеффилда оказался старший из выживших детей с фотографии — Том, уверенный, что его матери уже пятьдесят пять лет нет на свете. В это время он был у приятеля в Донкастере. Они возвращались из паба длинным кружным путем и поднялись на холм, чтобы посмотреть на воздушный налет, хорошо видный даже с такого расстояния.

— Йоптыть, — сказал приятель Тома, — это ж Шеффилд горит, — и добавил: — Бедняги, — а потом: — Сволочь Гитлер!

Но Том лишь скорбно покачал головой и порадовался, что он сейчас не в Шеффилде.

Глава двенадцатая 1970 Ломаный английский

Кейтлин для пробы ложится на железную кровать в камере смертников.

— Ну как?

— Ужасно неудобно. Могли бы хоть матрас дать осужденному.

Мы в камере, где провел последнюю ночь Дик Тёрпин, без матраса. Я ложусь рядом с Кейтлин на жесткие черные металлические планки.

— Как ты думаешь, есть такое слово — матрасолишенный?

— Не знаю. — Кейтлин пожимает плечами — на железной кровати это непросто.

Мы только что сдали единые государственные экзамены и, чтобы заполнить ничем не занятое время, ведем себя как туристы — проводим утро в Замковом музее среди чучел лошадей и пожарных ведер, мушкетов и инсталляций разных лавок, имитирующих жизнь людей в старину. Однажды мне приснился сон про Замковый музей — будто я оказалась там среди ночи, и вдруг все в музее ожило: в викторианских очагах вспыхнул огонь, изящный клавесин восемнадцатого века заиграл сам по себе, а по мощенной булыжником улице поехала карета, запряженная четверкой. Тайный ночной музей был гораздо интереснее дневного, в котором посетители все время таскаются в камеру к Дику Тёрпину и нарушают спокойствие.

— С меня хватит, — вдруг говорит Кейтлин, вставая с кровати смертника. — Пойдем купим мороженого.

Мы выходим из музея и бесцельно блуждаем по заросшему травой холму, на котором стоит Клиффордова башня. Мы едим мягкое мороженое в вафельных рожках и вдыхаем аромат свежескошенной травы. У меня в голове еще жужжат Расин, Шиллер, разные загадочные вопросы с экзамена по европейской истории. Но Кейтлин уже думает о другом.

— Ты не хочешь летом поработать в гостинице?

— В гостинице?

— Угу. Мне кажется, нам не помешает набраться опыта, он нам пригодится в дальнейшей жизни.

(Когда Кейтлин это произносит, мне чудятся заглавные буквы: В Дальнейшей Жизни.)

— Опыта чего?

Кейтлин теряется:

— Ну… чего-нибудь.

Кейтлин не идет учиться дальше — она собирается поступить на государственную службу. Мне предложили места в нескольких университетах по специальности «современные языки», и я выбрала тот, что был дальше всего по карте (Эксетер). Если бы на островах Силли был университет, я подала бы заявление туда. После того как доктор Херцмарк вернула мне прошлое, свободное от непонятных ужасов, жизнь опять вошла в более или менее нормальное русло: я сдала экзамены на аттестат зрелости со второй попытки, и Банти некоторое время обращалась со мной как с хрупкой фарфоровой статуэткой, но потом все стало как раньше, за исключением Бернарда Беллинга — после моего экскурса в мир Духа Беллинг торопливо ретировался из нашей жизни. Я же превратилась в образцово послушную дочь — настолько, что сама удивляюсь; впрочем, ныне я — все дочери семьи,[71] а это накладывает определенные обязательства. На скучных семейных рождествах и нудных днях рождения я мысленно костерю Патрицию за то, что она так легко отвертелась от дочернего долга.

Теперь, когда меня приняли в университет, Банти чуть больше интересуется моей учебой и начала говорить обо мне в таком же тошнотворном тоне, как другие матери: «Вы слыхали, мою дочь приняли в университет?» Точно таким же тоном миссис Горман, мать Кейтлин, произносит: «А знаете, моя дочь выходит замуж за очень хорошего мальчика!»

Мы поднимаемся по ступенькам на холм к Клиффордовой башне и обходим ее стены, что в плане имеют форму клевера-четырехлистника. Вдруг освободившись от уз, что сковывали нас раньше (то есть от школы), мы находимся в странном подвешенном состоянии, как души в чистилище. Мы смотрим вниз, во внутренний дворик. В двенадцатом веке несколько сотен евреев заперлись тут и устроили самосожжение, чтобы не попасть в руки беснующейся толпы, требующей их крови. Теперь стены в форме клевера открыты синему небу, но воздух еще осквернен запахом гекатомбы, и мне становится не по себе. В Йорке слишком много истории — прошлое так переполнено, что иногда, кажется, не оставляет места живущим.

Мы бесцельно блуждаем по полю Святого Георгия и выходим к реке. Здесь когда-то викинги основали торговую столицу, но ныне торговый путь пролегает в других местах, по реке уже не возят товаров, и большие старинные склады стоят пустыми.

Мое непосредственное будущее (Эксетер), кажется, сильней зависит от результатов единых государственных экзаменов, чем будущее Кейтлин. Судя по всему, ее Дальнейшая Жизнь будет определяться замужеством. Мне не кажется, что миссис Горман правильно оценивает Колина, — по-моему, он не такой уж «хороший мальчик», и я считаю, что Кейтлин делает большую ошибку. В таких условиях помочь ей набраться «опыта» — святое дело, и я говорю «Почему бы нет?» небрежным тоном, как все люди, которые не знают, что приняли важнейшее, судьбоносное решение.