Муза художника - [85]

— Nu mai[47] «Даллас»… и «Коджак»![48] Только на время, больше нет. Чтобы показать румынскому народу упадок капитализма, коррупцию. Вы понимаете, как они живут в Америке, — отвечает Михай.

— Не обычные американцы, — улыбается Йон и видит на лице своего шофера недоумение, когда пытается объяснить: — Не все американцы. Те люди из «Далласа» очень богатые.

Сидящий на корточках перед колесом Михай пожимает плечами.

— Богатые американцы, — соглашается он, — это тавтология.

Йон понимает примерно половину из последующего рассказа Михая, повествующего о дальнем американском родственнике, который прислал близким в Румынию фотографию содержимого своего холодильника исключительно для того, чтобы вызвать восхищение и зависть.

Посол приходит к заключению, что каждый румын, у которого есть телевизор, смотрел «Даллас». Это было их национальной манией. Даже очереди за растительным маслом становились короче по субботам, когда показывали сериал. Йон продолжает задавать вопросы. Это часть его работы — беседовать с людьми об условиях их жизни, дабы прояснить официальную статистику. Ни на одной из предыдущих должностей ему не было так тяжело вести эти разговоры.

Он заходит издалека, выслушивает рассказ Михая о том, как его семья в шестидесятые годы потеряла право собственности на дом и теперь живет в бетонной многоэтажке, и лишь потом небрежно задает вопрос:

— Это правда, что вы изучали искусство?

Затягивающий гайки Михай в нерешительности морщит лицо.

— Европейское искусство, — отвечает он наконец с гримасой, отражающей напряженную умственную работу.

Шофер вытирает свои загрубелые руки о тряпку и, тревожно оглядываясь на Йона, добавляет:

— Картины девятнадцатого века. Некоторые из Дании. Золотой век. Как у нас сейчас здесь, в Румынии.

Йону кажется, что когда Михай произносит последние слова, в его глазах мелькает искорка опасного юмора.

— Да здравствует народная партия, — медленно произносит посол по-румынски с широкой улыбкой, ясно дающей понять, что он шутит.

Здесь, рядом с поломанной машиной, Йон чувствует облегчение, как человек, который наконец принимает какие-то меры, который может в конце концов чего-то добиться. Михай кивает, все еще настороженно-серьезный, и, поднявшись на ноги, смотрит дипломату в глаза.

— Мы поедем опять на следующей неделе, — говорит он. — И поговорим о Румынии.

На следующей неделе они наносят короткий запланированный визит в муниципальный центр городка, находящегося в часе езды от Бухареста. Предварительно Михай отнес спущенное колесо в автомастерскую, чтобы его накачали заново и выяснили причину утечки воздуха, которая, конечно, осталась необнаруженной. По словам автомеханика — если Йон правильно понял, — шину, скорее всего, когда-то в прошлом накачали насосом, засоренным грязью и смазкой, из-за чего под седлом клапана образовался вакуум, что и привело к медленной утечке. Йон не удивлен, когда проблема, не без помощи Михая, возникает снова, в подходящем укромном месте уже на другой проселочной дороге, где мужчины могут спокойно поговорить.

Йон разочарован тем, что Михай никогда не слышал о Викторе Риисе. Правда, люди в мире вообще редко могут назвать имя какого-нибудь скандинавского художника. Да, им нравится Эдвард Мунк,[49] но по опыту Йону известно, что многие считают Мунка немцем.

Михай снова ссылается на свой курс лекций по истории европейского искусства, где картины датского золотого века рассматриваются с точки зрения марксизма-ленинизма. Йону кажется, что живопись золотого века достаточно хорошо поддается такому анализу. Изображение художником нищеты, порожденной индустриализацией, и особенно контраста между золотыми позументами аристократии и закоптелыми лохмотьями крестьянства и пролетариата можно использовать, чтобы проиллюстрировать необходимость революции.

— Виктор Риис идет после золотого века, он — следующее за ним поколение, — объясняет посол своему водителю. — На рубеже столетий. Fin de siècle.[50]

— Эпоха декаданса, — грустно говорит Михай.

Ветерок гуляет по полям, раскинувшимся вокруг дороги, на которой застыл черный «мерседес».

— Я бы пригласил вас прийти посмотреть картины, если бы это было возможно, то есть разрешено, — говорит Йон.

Михай пристально смотрит в землю в течение шести секунд или около того, которые, кажется, тянутся намного дольше. Затем резко подходит к машине с пассажирской стороны, открывает дверцу и, нагнувшись, начинает рыться в бардачке. Йон ждет. До него доносится щебет, но птицу не видать.

Шофер протягивает ему стопку беспорядочных бумаг, измазанных по краям машинным маслом. Он говорит Йону, что это такое, но тот не понимает, пока не сосредотачивает все свое внимание на небрежно исписанных, грязных бланках с загнутыми уголками. Кажется, это записи технического обслуживания машины, в которых зафиксированы текущий ремонт, регулировка карбюратора, покупка бензина, показания счетчика и тому подобные вещи.

— Другой водитель, старый, — поясняет Михай. — У него плохое здоровье. Malade.[51] Он… — Шофер делает пренебрежительный жест рукой, мол, будь что будет. — Нет времени на эти бумаги. Беспорядок.