Муза - [113]

Нужно было только еще раз взглянуть на фотографию Исаака Роблеса, чтобы разглядеть сходство между ним и Лори; однако у Гарольда тоже были темные волосы. Отцовство Лори по-прежнему остается под вопросом. Порой я думаю, что, возможно, и сам Лори это подозревал, учитывая то, как уклончиво говорила Сара о его отце. И все же я никогда не забуду, как он попросил у Рида копию фотографии Исаака Роблеса.

Некоторые полагают, что я напрасно хранила молчание все эти годы. Все же те редкие картины Исаака Роблеса, которые появляются на рынке, продаются за астрономические суммы. Олив Шлосс заслуживала своего триумфа как художник, а Лори заслуживал того, чтобы узнать всю историю целиком. Однако существует ли такое явление, как вся история целиком, или триумф художника? Существует ли единственно верный способ смотреть сквозь стекло? Все зависит от того, как падает свет. Тереза Роблес стала свидетельницей того, какую пользу может принести анонимность, да и я в этом убедилась, читая историю Олив. Насколько я понимаю, ей очень нравился псевдоним. А самым главным для нее всегда была работа.

Теперь «Руфина» висит не где-нибудь, а в Национальной галерее на Трафальгарской площади, за огромными львами, где меня как-то раз поджидала Синт в новой дубленке. Проведя несколько лет в частной коллекции, картина снова оказалась на аукционе и тогда уже была приобретена для британского народа, поскольку галерея приняла решение покупать больше произведений искусства двадцатого века. Мадридский Прадо изо всех сил боролся за обладание «Руфиной», и Рид, наверное, с некоторым злорадством следил за тем, как картина от них уплыла. Он ведь так и не забыл, как Прадо не предоставил ему для временного экспонирования Гойю. Фотографию вернули в Прадо, хотя так и осталось загадкой, как она вообще туда попала. Могу только предполагать, что Сара вернула ее в Национальный музей Испании в ложной попытке возродить у них интерес к Исааку Роблесу.

Период после смерти Квик был довольно странным. В Скелтоне выставку «Проглоченное столетие» сочли успешной, и Рид испытывал удовлетворение, ведь проект принес институту внимание и выгоду. Джерри все-таки продал дом Сары, а значит, Лори лишился крыши над головой – в то время когда над моей головой крыша появилась. Продажа «Руфины и льва» обрубила связи Лори с прошлым его матери, с Джерри; в общем, со всем этим. По крайней мере, он на это надеялся, ведь искусство неохотно подчиняется человеческому желанию. Мне кажется, такая картина наложила на Лори свой отпечаток, даже если он сам этого не ощущал. Часть средств от продажи «Руфины» Лори потратил на поездку в Америку. Он пригласил меня, но я осталась в Лондоне, потому что хотела быть в доме Квик и продолжать работу в Скелтоновском институте.

В конце концов Лори не вернулся.

Надо сказать, что благодаря эластичности молодости кожа растягивалась легко. Сперва Лори звонил мне из Нью-Йорка каждую неделю, чтобы сказать, как скучает по мне, спросить, почему я не приезжаю, – но я была там, где хотела быть, и, факт оставался фактом: я тосковала по Лори не так сильно, как тосковала бы по своей работе. Он велел мне продолжать писать, вот я и писала. Конечно, я бы предпочла, чтобы мне не пришлось выбирать между писательством и любовью, ведь зачастую я не отделяла одно от другого.

Для меня наступило время новых переживаний, но при этом я совсем не обладала старым опытом, который мог бы подстелить мне соломки в случае непредвиденных последствий. Моя жизнь представляла собой бобовый росток, а я была Джеком, и росток поднимался все выше и выше, пышный, грандиозный, с такой скоростью, что я уже с трудом за него цеплялась. Я любила и потеряла любовь; я обрела новый творческий заряд и чувство причастности. И случилось что-то более глубокое, более темное, через которое всем нам приходится пройти – а если мы еще не прошли, то это нас ждет, – тот неизбежный момент, когда мы понимаем, что мы остались одни.

Вероятно, мне не приходилось выбирать. Вероятно, это была двойственность, которую я сама себе устроила. Тем не менее звонки становились все более редкими, а потом прекратились вовсе.

В тот день, когда я отправилась в коттедж Квик с ключами, я взяла с собой и Синт, и Памелу. Дом был примерно в таком же состоянии, в каком я застала его тем вечером, когда медбратья вынесли Квик на носилках. В воздухе все еще чувствовался слабый запах ее аромата – диоровского «Саважа». Было холодно. Отопление было отключено, а уже почти наступил декабрь. Я ожидала увидеть физиономию ее кота, но кот сбежал.

Мы с подругами бродили из комнаты в комнату. Коттедж был не так уж велик. Четыре комнаты наверху – три спальни и ванная, в которой ужасно мерзнешь зимой, поскольку там непропорционально большое окно с одинарным стеклом, а повсюду холодные плитки. У Квик было не так уж много добра. Простые кровати, нарядные ковры, потрескавшиеся потолки. В комнате, которая, как я понимаю, была ее кабинетом, она поставила небольшой стол прямо под окном, выходившим в сад. На столе стояла печатная машинка – именно на ней Квик и напечатала содержимое папки. Я взглянула на машинку – такое ощущение, что и она взглянула на меня.