Мусорщик - [6]

– А я тебе и матрац поменял, ты и не заметил, – он булькал и клокотал от смеха и улыбался во весь свой широченный рот. Мусорщик задохнулся от негодования. А он-то думал… Он совсем другое думал. И еще он смеется, этот… смеется!

Мусорщик почувствовал себя совсем бессильным – будто бы совсем, совсем ничего нельзя было сделать с этим улыбающимся нахалом.

– Ты свинья! – запальчиво крикнул Мусорщик Проходящему и подумал сразу, что когда он это сказал, он его будто ударил.

И Проходящий сначала чуть подался назад, словно слова Мусорщика могли сбить его с ног.

А потом снова напялил свою кривую улыбочку и согласился.

– Да, я свинья. Но очень симпатичная свинья, мне кажется.

VI. Песни и запахи

Свалка и мусор пахнут всегда одинаково, знакомо. Нет ничего постояннее запаха Свалки: чего бы ни намешала жизнь, с чем бы ни смешалась, чем бы ни прикинулась, а превращась в мусор, она всегда пахнет одинаково.

Гнилью, старым пластиком и влажным картоном, рассохшимся деревом и прелой тканью. Запах Свалки, если к нему привыкнуть, вбирал в себя все и не выдавал того, чем мусор пах в прошлой жизни.

А теперь откуда-то появились новые запахи.

Они пробирались в квартиру тайно, словно нарушители границы. Будто их можно было не пустить, заперев все двери и окна.

Странные запахи, совсем уже вроде забытые Мусорщиком. Оставшиеся там, откуда родом были и мандолина, и старый мамин фартук.

В первую секунду Мусорщик их даже не узнавал, только потом.

Запах земляники, пропитанной солнцем. Он лопнул на языке и разошелся по нёбу теплым вкусом, хотя никакой земляники Мусорщик, конечно, не ел. И сразу вспомнилось июньское утро и нагретые солнцем холмы.

Дух свежевскипяченного молока. Только что выстиранного и выглаженного белья. Лимонных корочек, забытых на столе и превратившихся в темно-желтые спирали. Только что сорванной черемши – пряный и чесночный. И лаванды, острый, такой острый, что от него сосало под ложечкой.

Все эти запахи, конечно, привел Проходящий. Как он это делал – Мусорщик не понимал. Только старый дух мусора и вездесущей Свалки с каждым днем выветривался из дома.

– Что ты тут делал? – ревниво спрашивал Мусорщик, вернувшись с работы.

– Да как обычно, – отвечал Проходящий, словно не понимая, о чем он. Притворяться, что он не понимает, Проходящему было проще простого – какой спрос с иностранца, иноверца, чужака.

«Пройдоха!» – бормотал тогда про себя Мусорщик.

Иногда ему чудилось, что мусор в квартире тает, куда-то бесследно исчезая. Тогда он подходил к красиво сложенным в углу старым чемоданам и тревожно их пересчитывал. Он морщил лоб и никак не мог вспомнить – было их три или четыре. Исчез один или все на месте?

– Слушай, ты что, выкинул чемодан? – подозрительно спрашивал он Проходящего.

У того округлялись глаза, рот вытягивался в баранку и все лицо превращалось в сплошную букву «о».

– Да за ради бога, – тряс он головой, – какой чемодан, что ты!

– Ладно, – примирительно говорил тогда Мусорщик, – не буду я ругаться, признавайся.

Но Проходящий только мотал головой.

А вещи пропадали.

Пропадал мусор.

Всё – мусор, все – мусор, бормотал Мусорщик. Люди – мусор, да и жизнь, она тоже – мусор. Он бормочет, спускаясь по лестнице ранним утром и бормочет, возвращаясь домой. Потому, что мусор – это понятно и привычно, а то, что принес с собой Проходящий – пугающе и ново. И даже если оно тебе и нравится, то лучше в этом не признаваться. Лучше не признаваться, что дома стало свободнее, что когда вечером ты засыпаешь, тебе и жутко, и сладко – приходят новые запахи, они будоражат и заставляют вспоминать. А когда в никуда исчезает мусор, тебе кажется, что ты раньше не дышал – а теперь вдруг научился дышать.

Лучше не признаваться. Потому что Проходящий принес не только запеканку и чистые полы, он принес тайны и странности.

К примеру, песни.

Проходящий любил петь. Он мурлыкал себе под нос что-то незатейливое, пока резал салат, вопил под душем, когда думал, что его никто не слышит, и напевал колыбельные мокрицам в туалете. А еще он стеснялся своих песен – и замолкал, как только понимал, что Мусорщик прислушивается.

Однажды вечером после ужина дом стал каким-то очень уютным. И Мусорщик даже разговаривал с Проходящим. Ему вдруг стало интересно, как тот жил раньше, до всего.

– Давай я тебе спою, – стесняясь, сказал Проходящий.

Снял со стены мандолину – видно было, что не в первый раз, но Мусорщик не рассердился, – и сел на стул. Превратился в улитку с домом наоборот, обняв мандолину так, что та вросла в него, заменила мягкий живот округлой скорлупой корпуса.

Вздохнул, как вздыхают перед тем, как кинуться в ледяную воду, и заиграл. Странное, знакомое, позабытое. Его пальцы легко прикасались к струнам – будто бабочки вспархивают неслышно – и в доме все превратилось в музыку. Проходящий запел. Слова незнакомого языка были мохнатыми и округлыми. Мусорщик не понимал ни слова, но это была она – мамина песня. Странные и печальные напевы, словно из далеких и непонятных стран, где воздух, может быть, пахнет морской солью или апельсиновыми деревьями, цветущей черемухой или свежей огородной зеленью.

– Откуда ты… откуда она у тебя? – неслышно спросил Мусорщик, чтобы не спугнуть музыку, тающую в воздухе.