Мускат - [40]

— Что это ты ходишь с таким видом, словно на тебя обрушилось несусветное горе? — обратился он к ней, берясь за ручку кассового аппарата.

— Пропал мой сын, — сказала Анна Рисуэнья.

— Не говори так! Господь знает, где он находится.

— Так-то оно так, — вздохнула женщина. — Господь Бог все видит и все знает, а сам ничего с этим не делает.

— Ничего, уж он присмотрит за профессором.

Анна Рисуэнья пожала плечами:

— Авось Габриэль с этим справится. Он влюбился. А от любви не болеют.

Мустафа спокойно кивнул и капнул немножечко рома в узкое горлышко поставленной перед матерью профессора открытой бутылки, а сам опустился на ветхий коврик лицом к Мекке, чтобы помолиться.

И в тот же день ближе к вечеру в речную долину неслышно скользнула тень. Тень, отброшенная солнцем, а не та, которая приходит с надвигающимся ночным мраком, — светлая головка, узнав которую, там и сям за драными занавесками кто-нибудь кивал головой. Выглянув в открытый дверной проем бара, Мустафа тотчас же признал голубое платье и узкое личико, докрасна обгоревшее под солнцем. Он видел, как она прошла мимо, окруженная тучей пыли, и вздохнул при мысли, что ей уже некого навещать. Чтобы не потерять ее из виду, он вылез одной ногой за порог и проводил ее внимательным взглядом.

— Она пришла, — сказал он вполголоса Анне Рисуэнье, которая все еще сидела сгорбившись возле стойки.

— Ну, наконец-то! — отозвалась мать.

Оба вышли на улицу, чтобы следовать за девушкой. Возле дома у реки они ее почти догнали, думая, что сюда-то она и шла. Но Клара Йоргенсен лишь на мгновение задержалась перед пустым крыльцом, с которого теперь исчезли кресла. Помедлив не более секунды, она подняла взгляд на горы, высившиеся перед домом. Затем они увидели, как она вошла в прибрежную рощу и, сняв матерчатые тапочки, вброд перешла на другой берег. Скрестив руки на груди, Мустафа наблюдал за тем, как она медленно взбиралась по склону, все такая же босая и беззащитная.

Четырнадцать дней Габриэль Анхелико беседовал с ангелами. Он беспрерывно вслушивался в их голоса, чтобы получить объяснение, как случилось, что такие теплые чары сменились самым дьявольским отчаянием. Жизнь ласково коснулась его чела только для того, чтобы в следующий миг ошарашить его затрещиной. И вот он стоит с израненной — нет, безнадежно исковерканной — душой, которая никогда уже не станет прежней. В несколько крошечных, искрами промелькнувших мгновений он получил все, о чем мечтал. И вот жизнь грубо все у него отняла. Никогда еще Габриэль Анхелико не чувствовал себя таким убогим, таким нищим! Или, может быть, горстки счастья должно потом хватить на целую жизнь? Нет, в это ему не верилось. Не мог же он так долго дожидаться того, что длится так недолго. Еще как мог! — сказала ему реальность и вновь наотмашь хлестнула его по лицу самой тяжелой перчаткой. Габриэль Анхелико получил от нее сполна и, поняв смысл урока, подумал, что не сможет вынести мысль о том, что всю оставшуюся жизнь ему предстоит лишь вздыхать о былом.

Он был голоден и изнурен, но не ощущал этого. Он был опален молнией и промок до костей, но тело его этого не чувствовало. Все его ощущения были пронизаны чувством одиночества, которое излучало пустое кресло рядом; он сам поставил его тут, символически обозначив ее отсутствие. Он дошел до последней грани и раскачивался туда и сюда, балансируя на этой предательской почве, из жалости поддерживаемый снисходительной к нему жизнью. Лицо его было сплошной маской страдания, словно он глядел на шествующую перед ним похоронную процессию эльфов. Голова его повисла, едва держась на плечах. Пальцы, мертвой хваткой сомкнувшиеся на подлокотниках, окостенели, фаланга за фалангой. После того как и дождь его покинул, глотка его сделалась шершавой, словно иссохший колодец. Под вольным сводом не ведающих о его существовании небес Габриэль Анхелико медленно разрушался, открытый стихиям, а мир, раскинувшийся перед его взором, взирал на него с равнодушной улыбкой. День и ночь продолжал он сидеть, напитываясь дождевой водой, пока из глаз у него не стала точиться кровь, и рассудок его начал выветриваться.

Она долго стояла у него за спиной, глядя на его изможденное тело. От гордой осанки профессора не остались одни воспоминания, так что Кларе Йоргенсен было больно на него смотреть. Она беззвучно заплакала, плечи ее вздрагивали, волосы упали ей на лицо, закрывая его, как театральный занавес — сцену. Так она тихо плакала, пока ее присутствие не окрасилось лучами текучего солнца, никем никогда не виданного в этом каменном мире. Только справившись со слезами, она приблизилась к понуро сидящей фигуре и тронула его за плечо. Из уст профессора вырвался вздох, но тут же он совладал с собой и поднял голову. Они быстро кинули друг на друга осторожный взгляд так, словно никогда раньше не были знакомы. И тут у нее подломились колени, и она опустилась в свободное кресло. В первое мгновение ей показалось, что все осталось, как прежде, и они, как бывало, могут просидеть рядом хоть до утра, а затем, как всегда, разойтись каждый в свою сторону. Все раны ее тогда заживут, если это продлится. Она будет каждый день возвращаться, чтобы никогда больше так не страдать от тоски.