Мурзилка - [3]

Скорым шагом подошел отец, посмотрел.

- Твоя рыба, моя водка, - настойчиво лез майор. - Кой-что деньгами можно. Поладим?

Отец молчал.

- Помощника пришлю, - не отступал майор.

Отец резко повернулся к нему:

- Ты ж знаешь, нельзя тут ловить! А у меня предупреждение последнее. Все. Лишат лицензии - и давай тогда улицы подметай!

Майор не смутился и, отступив на шаг, изобразил на лице удивление:

- Ну и хитер ты, Максимыч, ну и хитер...

- Чего хитер-то? - вскинулся было отец, но слова его прозвучали просительно, почти жалобно. - Мне ж жопой отвечать!

Лицо майора потеплело.

- Да тут втроем дела на час, Максимыч! - горячо зашептал он. - Половину себе заберешь, продашь потом. Кто ее метил, из какой она воды вынута? А я тебе бойца в помощь пришлю, мигом управитесь... - Он еще понизил голос и доверительно взял отца за руку: - Я ж тоже человек подневольный, пойми. Начальство ждем. А начальство, оно хоть в старое время, хоть в новое, икры да водки - другого не просит...

- Выпить-то есть? - спросил отец, глядя в реку.

- Давно бы выпили, - сказал майор. - Да ты в дом не зовешь!

- А и то, - сказал отец, - в доме потолкуем...

Они пошли к дому, оставив Пашку сидеть на песке. Он слышал, как, проходя мимо сарая, отец крикнул: "Немой, водка есть!" - и видел, как Григорий, бросив сеть, торопливо зашагал к дому.

Когда чайки садятся на воду отдыхать, тихо становится на косе: к шуму волн за месяцы ухо привыкает, и кажется, что все застыло вокруг, и только ветер, налетающий с той стороны, откуда осенью появляются плавучие льды, сечет холодом и поселяется в ушах тонким песчаным свистом.

Пашка замерз сидеть и пошел к тягачу. Возле широкой гусеницы на песке он увидел два окурка: "горбатый" сгорел до фильтра, но в папиросе, изжеванной отцом, еще оставался табак, и Пашка сделал две кислых затяжки, укрывшись от ветра за сараем.

Когда Пашка вошел в дом, его никто не заметил. Отец спал на полу, а майор и Григорий, без сапог, босые, красные и оглохшие от водки, сидя за столом, что-то хрипло говорили друг другу, громко, запальчиво, как всегда говорят пьяные мужики, проглатывая дым и сплевывая на пол, не слушая друг друга, да и себя не слыша. Пашка не понимал, о чем говорят, да ему и все равно было: отец, открыв рот, храпел безобразно и беспомощно. Он потрогал его теплую руку, думая, как бы переложить его голову так, чтоб не каталась прям по полу-то, но тут кто-то сгреб его, поднял в воздух, остановившиеся голубые глаза впились в него, и рот, огненно дышащий табаком и перегаром, со злобой выцедил:

- Гляди веселей, звереныш! Гляди веселей!

Пашка плюнул в этот рот и, вырвавшись из чужих рук, бросился вон из дому. И когда через пару дней тягач майора вновь появился на косе, Пашка не выбежал его встречать. Он не боялся злости, просто сторонился ее...

II

Обычно, едва открыв эту дверь в дом со скрипучими полами четырех комнат и зарешеченными окнами, Шварц чувствовал странное успокоение, словно только здесь он был в безопасности и мог наконец позволить себе быть самим собой. Особенно остро это чувство было в те редкие ясные дни, когда за деревьями на краю пустыря открывалась бухта и, глядя в окно, можно было видеть пейзаж, словно написанный кистью Рокуэлла Кента: бурые суровые скалы, горящие внутренним светом синие воды и отраженные в них белоснежные зубцы далеких вулканов. Тогда он заваривал себе огненно-красный чай, садился на стул под плакатом "Браконьерству - бой!" и сквозь решетку окна любовался картиной, по каким-то причинам так и не написанной его любимым художником.

Сегодня был как раз такой ясный день, когда бухта, в обрамлении безрадостных казенных стен, сияла голубой прохладой. Но он не стал заваривать чай, а, как усталая собака, прошел в дальнюю комнату, лег на снятую со старого буксира койку с рундуком, используемым в рыбинспекции для хранения бумаг, и сразу уснул. Его разбудил телефонный звонок. Звонило начальство.

Пришлось рассказывать, что случилось ночью и все еще напоминало о себе тупой болью в затылке. Эта ночь закончилась для Шварца в пять утра, в отделении милиции, когда он под хриплую, похожую на звериный вой ругань запертой в "обезьяннике" пьяной женщины закончил писать протокол о задержании, зная в глубине души, что это провальный протокол и никакого дела по нему не выгорит. После этого он пошел было домой - снять мокрый комбинезон - и только хлебнул досады, заметив на кухонном столике оставленную ему женой пару сухарей и остывший чайник спитого чаю. Он ощущал невыносимость нелюбви, в которой жил, и в результате, не притронувшись даже к сухарям, переодевшись только, потащился в свое логово. И тут - нба.

- Ты хочешь дело в суд передавать, а где доказательства? - равнодушно спросил голос в трубке. - Чем такие бумажки писать, сидел бы дома, смотрел футбол.

Доказательств не было, хотя он сам видел, как Борька выкидывал рыбу за борт: пойманный светом фары, хладнокровно и неторопливо бросал в море хвост за хвостом, так же хладнокровно выбросил сеть и, когда уже подцепили его лодку багром, омыл от налипшей чешуи руки и тоже спросил: "Где доказательства?"