Мурзилка - [2]

Но в этом году, по холодам, что ли, лова все не было, и отец на остаток недели отпустил бригаду домой, чтоб не томилась бездельем. Их осталось трое на косе - отец, Пашка и Григорий, пожилой мужик, бездомный и бессемейный, давно уже прибившийся к бригаде и, однако, умудрившийся так мало рассказать о себе за эти годы, что о прошлом его никто не знал, а расспрашивать бросили. Потому что у каждого бича в жизни что-то сложилось не так. И, пряча эту свою неудачу, бич по-любому либо соврет, либо смолчит. И спрашивать бесполезно. Григория прозвали Немой, но на эту кличку он не обиделся и разговорчивее не стал. Пашка знал, что в душе Немого есть как бы запертая дверь, за которой живет еще один человек. И он все думал, что когда-нибудь Немой не выдержит, даст на него глянуть или сболтнет чего-нибудь такое, из прежней жизни. Но Григорий никогда не отмыкал запор, и узник только стонал из-за двери, когда Григорий спал.

Однажды утром, когда все трое в сарае на берегу чинили сети, Пашке сквозь привычное течение ветра послышалось буханье мотора. Он выглянул: за Игристой, у самой воды, стояла чужая гэтээска1. Отец бросил сеть и тоже выглянул. Тягач на том берегу как раз выплюнул облачко черного дыма и попер через клокочущую реку, чуть забирая против течения.

- Как ножом ее режет, - то ли с завистью, то ли восхищенно сказал отец. - Вишь? А наш как поплавок крутится...

Отцовский вездеход давно без дела стоял на косе. Это был старый списанный вездеход, сильно покусанный ржавчиной, с развороченным приборным щитком и разбитыми стеклами кабины. Пашка любил сидеть в нем, укрывшись от ветра. С каждым годом вездеход все больше напоминал кучу лома на гусеницах тут, на берегу, и железо, и люди старели быстро, - но Пашка знал, что вездеход еще жив, только потерял часть своих сил.

Чужой тягач тем временем промял себе гусеницами дорогу через кустарник на мысу, отделяющую Игристую от Озерной, опять бухнулся тупым носом в воду и, обдав стоящих на берегу людей бензиновой гарью, с ходу взял крутой береговой подъем и остановился у дома. Из брюха его потекла вода. Пашка бросился по рваным гусеничным следам и, прежде чем в машине угасла последняя дрожь, вскарабкался наверх и чутким ухом приник к броне, слушая глухое позвякивание замирающих внутри тягача механизмов. Но в следующий миг откинулась крышка люка и появилась голова человека в шлеме.

Человек посмотрел на Пашку. Пашка узнал его.

- Привет, - сказал приезжий.

Пашка попятился к краю машины. За лето на берегу можно было наглядеться всякого народа, но одних он не любил - дурных. Они вроде и сильные, и ловкие бывают, дурные, но они жадные, и эта жадность хитра, и через них всегда почти сразу приходит в мир зло.

- Брысь, звереныш! - вдруг громко вскрикнул чужой и рассмеялся, увидев, как Пашка, испугавшись от неожиданности, соскочив на песок, едва удержался на ногах.

Подошел отец. Приезжий кивнул на Пашку:

- Ну, Мурзилка, и дикий же парень у тебя! Волком глядит чисто!

Отец промолчал.

- У меня в батальоне так бы не смотрел, - сказал чужой.

- А нам и так ладно, - сказал отец. - Ты по делу приехал, майор, или как?

- Так, - засмеялся приезжий, - давно тебя не видал...

Он достал сигареты с "горбатым" (на них был изображен верблюд, но люди на берегу звали его "горбатым" - и никогда иначе) и закурил, подставив гладкое загорелое лицо ветру с океана. Отец тоже закурил, отыскав в кармане мятую папиросу. Рукава красного штопаного свитера его лоснились от грязи, волосы на голове торчали в разные стороны, руки от грубой работы стали велики и красны. Рядом с щеголеватым майором отец выглядел жалким, вернее, Пашка знал, что отец кажется себе жалким и в этот миг зло проникает в мир.

Пашка не верил майору. Он знал: сюда, на берег, где все пропахло сухой чешуей и даже сено на чердаке пахнет рыбой, никто не приезжает просто так. Он оставил взрослых и пошел к своему любимому месту на косе против слияния рек. Весь берег был виден как на ладони. Справа накатывал тяжкими волнами океан. До самого горизонта океан был пуст, и только над устьем, пронзительно крича, качались на ветру чайки, высматривая рыбу в волнах. Их было особенно много в этот день, и не одна, а целых две нерпы резвились там, где, закручиваясь косматыми водоворотами, соединялись течения Игристой и Озерной. Пашка с замиранием сердца поглядел вниз: в мелкой воде под берегом одна за другой помелькивали синие быстрые тени. Рыба! Рыба шла с океана в Озерную! Теперь он отчетливо видел: рыба останавливалась в горловине реки, долго пробуя воду и вспоминая ее забытый вкус, потом начинала кружиться, как в танце, но потом вдруг бросалась навстречу материнской воде. Изредка в глубине, как зимняя луна в тучах, мерцал чешуею бок. Пашка так засмотрелся, что не заметил, как подошел майор, только почувствовал, как чья-то рука легла на голову - так, что хрустнула шея, - и чужой голос сказал насмешливо:

- А ты глазастый, звереныш, глазастый!

Пашка своенравно вывернулся из-под сильной руки, но майор будто и не заметил этого.

- Нерка в Озерную пошла, бригадир! - закричал он отцу. - Уху варить пора.