Муравечество - [173]

— А оно уже началось? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами, улыбается и подмигивает. Я сбиваюсь с мысли.

— Итак, — говорит он, улыбаясь так, будто влюблен и пьян, — поговорим о фильме Катберта.

— В эфире? — спрашиваю я. — Сейчас мы планируем будущий разговор или это уже разговор?

— Видите? Непонятно! Никто не понимает!

— Эм-м, ну ладно, — начинаю я. — Я бы хотел исповедоваться в эфире…

— Да? Интригующе! Меня интригует идея исповеди. Уверен, вам известно, что во многих, очень многих религиях существует долгая традиция исповеди как метода облегчения души. Что же в исповеди — как бы лучше выразиться — позволяет ей функционировать в качестве метода облегчения души? Во многих, очень многих религиозных традициях?

— Конечно, давайте обсудим теорию, — говорю я, — но сперва я бы хотел снять камень с души…

— Ладно, отлично, — говорит он. — Давайте. Вперед. Я заинтригован. По многим, многим причинам. Прошу.

— Ну, я не тот, за кого меня принимаете вы или ваши зрители, — говорю я.

— Вы Б. Розенбергер Розенберг, — отвечает он. — Я вас узнаю.

— Да, это я. Но им не был человек, которым вы все меня считали. Он был самозванцем. Вчера вечером я его убил, не говоря уже о Грегори Корсо, его миниатюрной живой кукле осла.

Внезапно в студию из-за черных штор вваливаются камеры.

— Что происходит? — кричит Роуз кому-то невидимому.

— Не знаю, шеф! — доносится паникующий ответ.

Роботы-камеры ускоряются как будто на меня. Я вскакиваю, сбивая при этом стул, и озираюсь в поисках выхода. Выхода найти не могу, так что просто выбираю направление и бегу, пока меня бешено преследуют камеры. Влетаю прямиком в штору и сваливаю ее всю на себя. Камеры одна за другой врезаются в меня, пока я лежу в куче на полу.

— Выключите эту чертову хрень! — кричит Роуз. — Они его убивают! Они его убьют!

Наконец все прекращается. Я окутан черным и ничего не вижу.

— Он умер? — плачет женщина, возможно, костюмерша (Агнес?).

Несколько человек возятся со шторой, пытаются найти в ней меня. Даже в перепуганном состоянии я вспоминаю ужасный фильм «Кристина», причем сразу оба: фильм о машине-демоне и байопик о тележурналистке из Флориды Кристине Чаббак, которая в 1974 году застрелилась в прямом эфире местных новостей. «Кристину» — адаптацию Джоном Карпентером одноименного романа Стивена Кинга — по очевидным причинам: меня только что пытались убить неодушевленные предметы, — а докудраму «Кристина» Антонио Кампоса потому, что, как и у Чаббак, трагедия моего существования превратилась в развлечение для незримой публики, где меня «играет» другой человек.

Меня извлекают из темницы вульвового вельвета, и на меня тут же налетают наседки, тревожно клохча: «Бедняжка! Вы в порядке?»

Я смотрю на толпу. Надо мной величественно высится Роуз, почти двух метров в высоту.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что убили Розенбергера Розенберга?

Я смотрю на камеры. Их провода натянуты, будто они грызут удила, желая наброситься снова.

— Метафорически, — заикаюсь я. — Вы же слышали выражение: если встретишь на дороге Будду, убей его.

— Нет.

— Ну, есть такое выражение.

— Похоже на антибуддистскую версию антисемитизма — и антибуддизма, — и мне это не нравится, — говорит Роуз.

— Нет. Это не буквально.

— Это как если бы я сказал: если встретишь на дороге Моисея, убей его. Что бы вы почувствовали?

— Во-первых, Моисей в иудаизме все-таки не аналог Будды.

— Вам лучше знать, — бросает Роуз.

— А во-вторых, убийство Будды — метафорическое. Это коан, который заставляет задуматься о…

— Коэн? Бессмыслица какая-то. Говорите осмысленно!

— Раз уж мы об этом начали, не могу быть уверен, но, похоже, вы произносите «к-о-э-н».

— Совершенно верно.

— Тогда как я говорю «к-о-а-н». Ко-ан, то есть парадоксальное утверждение в буддистской традиции, предназначенное подтолкнуть человека к мышлению вне знакомых шаблонов.

— А, этот, — говорит Роуз. — Я о них слышал.

Очевидно, нет. Но это ему не мешает.

— Буддизм меня восхищает, — говорит он. — У меня на передаче был далай-лама. Его настоящее имя — Тендзин Гьяцо. Вы знали? Еще у меня был Ричард Гир, великий актер и сторонник буддизма. Это мирная религия. Он очень смешной, этот далай-лама. Мне он нравится. Он меня смешит, потому что он милый и безобидный. Вместе мы много смеялись. Он носит балахон. Он красный или оттенка красного. Я думал тоже надеть балахон на интервью, но Ричард Гир сказал, что я спровоцирую международный скандал.

* * *

На анимационную студию приехали руководители «Нетфликса», двое мужчин и женщина, похожие на любых двоих мужчин и женщину из голливудского руководства. Моя ассистентка — чье имя я не знаю, но она похожа на всех ассистенток: молодая, девушка и слегка смешанного национального происхождения, словно актриса из рекламы безалкогольных напитков, по последней моде, — приводит их в кинотеатр, где мы все обнимаемся, как старые друзья. Ассистентка спрашивает, надо ли кому-нибудь кофе, воды или чего-нибудь еще.

— Я бы хотела воды, — отвечает женщина из делегации.

— Нам не надо, — хором отвечают двое мужчин из делегации.

Ассистентка кивает и уходит.

— Итак, — говорит один из мужчин, — нам не терпится увидеть первую серию!