Муравечество - [171]

Впрочем, менее опасным для общества он от этого не становится. В результате общественного «программирования» Гитлер по-настоящему, искренне ненавидел евреев. Его искренность нисколько не умаляет результатов. Если бы я мог вернуться во времени и убить Гитлера раньше, чем он пришел к власти, я бы сделал это без промедления. И убил бы всех до единого клонов Гитлера. Не только потому, что теперь я еврей, но и потому, что это правильно. Понимаю, возвращение во времени ради изменения истории чревато непредвиденными проблемами, но в случае с Гитлером я бы все-таки рискнул. То же самое я испытываю к своему клону, хотя не говорю, будто верю, что его преступления против человечества равны гитлеровским. Но примите в расчет и мое положение: представьте, что вас в мире кто-то заменил. Представьте, что у вас больше нет личности, денег, жилья. Представьте, что оказались в огромной клоунской одежде / палатке для фумигации, голодный, одинокий, презираемый. Есть вероятность, что вы были бы вынуждены поступить так же. И все же я чувствую себя виноватым. Кровавые образы не уходят. И то же самое я чувствую из-за осла. Если честно, топча его, я думал, что это фокус анимации. Я затоптал его так же, как любой другой затоптал бы фокус анимации. Когда же первый удар показал, что он из плоти и крови, я пришел в ужас, и единственным гуманным поступком было наступить еще два раза, чтобы он больше не страдал. И все же я чувствую себя виноватым. Не только из-за того, что говорящие ослики в этом мире — большая редкость (не удивлюсь, если он действительно единственный в своем роде), — но и потому, что это была жизнь. А никто не получает удовольствия от уничтожения жизни. Конечно, есть психопаты (или теперь они социопаты?), которые удовольствие получают, но, кажется, они чрезвычайно редки, хотя, наверное, и не так редки, как говорящая кукла осла. А наши заблуждения на этот счет многое говорят о Голливуде и одержимости новостных СМИ подобными преступлениями. Я нисколько не радовался акту убийства. Более того, я был в ужасе, но знал, что это необходимо. До сих пор слышу треск костей. Я пытался сдаться, но Эл Раппапорт не пошел навстречу.

И вот мне приходится в одиночестве справляться с измученной психикой. Возможно, есть способ освободиться? Рискну ли я всем, если разоблачу истину о себе и фильме Инго? Можно разоблачить сегодня же Чарли Роузу. Уверен, если все правильно объяснить, люди обязательно поймут мое положение и оценят честность. Кто из нас не поступил бы точно так же? И можно было бы немедленно вернуться к работе над своей — истинной — версией фильма Инго. Я бы опять обратился к Барассини, если он существует в этом мире. В этот раз во время процесса вспоминания у меня были бы материальные удобства, а также утешение и любовь хорошей женщины-клоунессы. Останется ли она со мной, когда истина выплывет наружу? Это риск, но я уверен, что останется. Надо всегда говорить правду. Все уважают правдорубов. Если есть творец, как я теперь верю, он, она или тон вознаградит меня за старания.

Я падаю в открытый люк.

Пока вылезаю, надо мной паркуется машина. Я зову водителя, объясняю свое положение. Он слышит, но отказывается сдвинуться с места, даже ненадолго. Он уже полчаса колесит по району в поисках парковки, кричит он мне. Я понимаю его положение так же, как он наверняка понимает мое. О чем ему и говорю. Мы приходим к выводу, что понимаем положения друг друга. Все-таки ермолка у меня на голове в каком-то смысле помогает поставить себя на место другого. Это хорошо. Он говорит, что направляется в центр и пусть я иду туда же. Если он увидит другой люк, то откроет его для меня ломиком, который носит в полой ноге. Я киваю, хотя это совершенно бесполезно, поскольку он меня не видит, и отправляюсь в путь на юг, по колено в зловонной воде. В мире должно быть больше доброты. Время до встречи на студии Чарли Роуза еще есть, и мне все равно надо на юг. И серьезно, если свести к сути, из-за честности водителя насчет своего положения и из-за вроде бы его сочувствия к моему, о котором я тоже говорил честно, мне и не хочется поднимать вонь (ха-ха!), да и, по правде говоря, я все равно уже внизу, так почему бы не продолжать путь здесь? Да и, по правде говоря, если задуматься, раз я здесь, то ниже уже не упасть, потому что я уже внизу. Что есть, то есть.

Впрочем, тут чрезвычайно темно. На моем новом айфоне есть фонарик, но он дает странный, рассеянный, почти бесполезный свет. В моей молодости фонарики делали свое дело и освещали тьму, а не только мелкий шрифт в меню в сумрачных ресторанах. То было иное, неистовое время. Я направляю телефон в пол, чтобы с каким-никаким светом не влезть во что-нибудь фекальное, не говоря уже о крысах. Крыс в своих канализационных вылазках, как я их уже начал называть, я не люблю больше всего. Ходят слухи о крысах размером с немецких боксеров, только людей, а не собак. Это я узнал, как я считаю, из надежного источника — от работника канализации, который появлялся в документальном фильме Фредерика Вайсмана «Поток» (1978). Я брал у него интервью для монографии под названием «Трубный глас» о канализациях в киноэпизодах снов. Это было первое киноисследование на тему канализации со времен эссе Марка Кермода 1993 года о киносерии C.H.U.D., которое называлось, насколько я помню, «Я, Марк Кермод, мудак». Впрочем, полной уверенности у меня нет; у него несколько эссе с похожими названиями.