Муравечество - [113]
Наступает рассвет, в палату заглядывает медсестра, встречается взглядом с Моллоем — и это, наверное, одна из самых смешных сцен с переглядываниями и перханьем кофе (медсестра почему-то, заходя в палату, как раз отпивала кофе из чашки), когда-либо запечатленных на целлулоидной пленке. Инго, явно вдохновленный комедиями Хэла Роуча, мастерски выстраивает сцену, впечатляющую еще больше, если вспомнить, что ее искусственно выстраивали кадр за кадром. Страшный вопрос, которым задается публика, — почему Моллой, опытный водевильный артист, не находит юмора в комичном удивлении — ни в своем, ни у медсестры. Тут есть зловещее предзнаменование. Ошарашенная медсестра подает голос:
— Ой! Мистер Моллой! Лежите! Не двигайтесь! Не двигайтесь!
В гулком коридоре раздается стаккато полуботинок на высоком каблуке, пока медсестра убегает — предположительно, за доктором. Моллой отворачивается к окну. Камера проходит через стекло в тусклый предрассветный сумрак. Палата Моллоя на верхнем этаже, поэтому мы видим Лос-Анджелес с высоты птичьего полета. Вдали — Тихий океан и остров Каталина. По пустому проспекту катит одинокий трамвай. В невероятном маневре камера пикирует и залетает в вагон с утренними пассажирами. В кадре оказывается негр (это уважительное название афроамериканцев в Америке 1940-х используется здесь только для правдоподобия и никоим образом не одобряется автором) с проездным для «Лос-анджелесской железной дороги», на котором напечатана реклама выступления Джона Райта в главной роли в мюзикле «Карусель» в зале «Шрайн-Аудиториум». Сам мюзикл, написанный Роджерсом и Хаммерстайном по мотивам пьесы Ференца Мольнара «Лилиом», вполне заслуженно критиковали за ohrwurm-мелодии[102], а также за попытку приравнять любовь к домашнему насилию («Так бывает, дорогая, что кто-то может тебя ударить, и сильно, но ты совсем не почувствуешь боли»). По этому пути слишком часто идут и мужчины-апологеты, и женщины-жертвы, страдающие от стокгольмского синдрома. Схоже ужасающий посыл был в песне Кэрол Кинг и Джерри Гоффина «Он ударил меня (и это было как поцелуй)»[103] 1962 года. Да что с вами, люди? Я никогда не бил и не ударю женщину. И вот пожалуйста: в руке у негра реклама абьюзивных отношений. Что Инго хочет этим сказать? Еще слишком рано делать выводы в повествовании такой сложности, но Инго здесь почти наверняка исследует фабричность американской мечты, ее потребителей и потребляемых. Тем временем негр, уже пересевший в автобус, оказывается перед автомобильной фабрикой Уиллиса-Оверленда в Мэйвуде. У входа на фабрику он присоединяется к толпе рабочих с коробками для обеда. Он молчалив. Мы не знаем его имени. Увидим ли мы его вновь — вот вопрос, с которым фильм нас оставляет, пока мы переносимся обратно в палату Моллоя, где его уже окружили врач, поперхнувшаяся кофе медсестра, Патти, Мадд и Мари. Врач водит перед глазами Моллоя указательным пальцем. Все остальные смотрят затаив дыхание.
— Хорошо, — говорит врач. — Вы помните, как вас зовут?
— Малачи Фрэнсис Хавьер Моллой.
— А прозвище у вас есть?
— Чик.
— Вы узнаёте людей в палате?
Моллой выглядит встревоженным, словно сдает экзамен. Сжимает кулаки, глубоко вдыхает, затем приступает:
— Моя жена Патти (в девичестве Миттенсон). Мой партнер Бад Мадд. Его жена Мари Богдонович Мадд. Та медсестра, которая недавно технически замечательно, но до странного несмешно поперхнулась кофе. И вы представились, когда вошли, доктором Эвереттом Флинком.
— Очень хорошо, — говорит врач.
Моллой выдыхает с облегчением. Патти плачет и целует его в лоб. Мадд хлопает по плечу. Мари приоткрывает окно, зажигает сигарету. Обеспокоенной выглядит только она одна.
— Где это видано, чтобы Чику Моллою не понравилось, как кто-то поперхнулся кофе? — бормочет она, выдыхая дым в щелку, в несчастный мир снаружи.
— Меня ждут какие-то последствия? — спрашивает Моллой.
— Вы провели в неподвижности пять недель. Необходим контролируемый режим физиотерапии.
— Я вернусь в норму?
— Точные прогнозы делать еще рано, но, думаю, с должным усердием…
— Я буду очень стараться.
— Хорошо. Это хорошо.
— А что, если я не вернусь в норму?
Патти и Мадд прищуриваются, на их лицах ужас. Что-то не так в его поведении? Серьезность? Тревожность? Может, дело просто в том, что он слишком похудел и где-то в этом истощении похоронен толстый, задорный, глупый, неуклюжий клоун. Он выглядит… неприятным. И тоненькие всклокоченные усики вовсе не спасают.
— Почему вы все так на меня смотрите? — спрашивает Моллой.
— Как, дорогой? — говорит Патти.
— Словно я чужой. И вы меня презираете.
— Никто на тебя так не смотрит, Чик! — говорит Мадд. — Мы просто очень рады, что ты снова с нами!
— Ты лжешь, — говорит Моллой, в его голосе слышится невиданный ранее гнев. — Дайте мне зеркало.
Патти хватает свою красную сумочку-косметичку из крокодиловой кожи, открывает и протягивает ему. Моллой изучает свое мертвенное лицо в зеркале на внутренней стороне крышки. Ощупывает усы.
