Муравечество - [112]

— У нас нет и не было сотрудниц с таким именем, — говорят мне.

— Вы специально так говорите. Из-за программы по защите свидетелей и всего такого.

— Оставьте свои имя и номер, и мы вам перезвоним.

Я чувствую, что это ловушка, и кладу трубку. На меня это убийство не повесят. В смысле поджог. В смысле возможный поджог. Иногда мне кажется, что мои мысли — не мои, что я думаю о чем-то очень неправильном, дурацком, нелепом, на потеху незримой публике.

Слово «незримые» зависает в мозгу, как дым.

Я страдаю от того, что Юм называл болезнью ученых. Проще говоря, я слишком много знаю. И в этом смысле мало отличаюсь от человека-слона Дэвида Меррика из пьесы Бернарда Померанса «Человек-слон»: «Иногда мне кажется, что у меня такая большая голова, потому что я много мечтаю». Разве что в моем случае голова такая большая, потому что я много знаю, не говоря уже о том, как много мечтаю. Конечно, моя голова не такая неестественно большая и уродливая, как у Меррика, но шестьдесят два сантиметра — это больше среднего. Иногда я в шутку называю себя «человек раз-Юмный».

— Рассказывай, — говорит неприятно загоревший и отдохнувший Барассини.

Метеоролог, сопровождаемый своим почти вездесущим закадровым голосом, записывает в блокнот: «Чем больше я копаюсь в вычислениях, тем больше данных нахожу. Теперь я могу не просто просчитать и предсказать движение воздуха и растения в аэродинамической трубе, но и просчитать с любого ракурса, даже в клетках растения. Моя анимация первых воссозданных пятнадцати секунд теперь включает в себя все. Предположительно она могла бы также включать в себя запах, осязание и вкус, если бы только существовала возможность передать их с экрана. Самой серьезной преградой, разумеется, по-прежнему остается ограничение человеческого мозга. Если бы я мог сконструировать достаточно изощренную электронно-вычислительную машину, я бы рассчитывал результаты практически в реальном времени, а впоследствии и быстрее. Только тогда я получу полноценную машину предсказаний».

За ужином Цай рассказывает историю:

— Я возвращалась с занятий барре[100], переходила Западную 55-ю и увидела пожар. Там живут мои друзья, поэтому я, конечно же, забеспокоилась и остановилась. Улицу усеивали мертвые, обожженные, изуродованные тела людей, выбросившихся из окон. Затем в окне я увидела ее. Клоунессу Лори. Грим размазан по лицу, она прыгает, приземляется на пожарный батут, и ее подбрасывает обратно в окно ее же квартиры. Пожарные кричат, просят прыгнуть еще раз. Она прыгает опять, и ее опять подбрасывает обратно в окно пятого этажа. Ей кричат: «Еще раз!» И в этот раз, когда она касается батута, пожарный набрасывает ей на шею петлю с мешком песка на конце. В этот раз ее подбрасывает до окна третьего этажа. «Еще песка!» — орет пожарный приятелю в грузовике с песком. В этот раз ее подбрасывает на второй этаж. «Еще больше песка!» — орет пожарный, когда она прыгает из окна второго этажа. В этот раз балласта так много, что батут рвется, и она приземляется на асфальт. Забавное зрелище, хотя и кажется неуместным из-за кошмара вокруг: языки пламени, едкий черный дым, корчатся на земле обгоревшие тела, рыдающие свидетели.

— Тогда почему ты смеешься? — спрашиваю я.

— От облегчения я рада, что она в порядке, — говорит Цай, оправдываясь.

Я, конечно, тоже смеялся над ее историей. Все за столом смеялись, особенно Конрад Фейдт Третий. Но от облегчения ли, как утверждает Цай? Я задумываюсь, не стал ли привычен к чужим трагедиям. Умом я понимаю, что прыжки из горящего здания — это не шутка, уж точно не для прыгнувшего, его семьи или друзей. И тем не менее почему-то не могу заставить себя сочувствовать. Виноват фильм Инго? Это тревожит. Все вокруг тревожит. Кроме того, похоже, мои романтические чувства испарились навсегда. Прирученная Цай меня совершенно не интересует. Клоунесса Лори стала истопником веселья. Источником. Я с трудом помню мою бывшую девушку-афроамериканку Келлиту Смит. Моя бывшая жена в воспоминаниях кажется мужиковатой. Возможно, я просто старею, да и черт с ним. Мне совершенно не жаль, что период романтических потребностей подошел к концу. Теперь — только работа. Моя цель — Инго.

После ужина в качестве развлечения, раз уж никто из гостей не хочет играть в «Угадайку», Барассини предлагает провести сеанс.

В палате Моллоя разворачивается сцена — удивительный образец ловкой кукольной анимации. Это снятый цейтрафером эпизод, который ужимает несколько недель комы Моллоя в пятнадцать минут, каких не доводилось видеть ни одному зрителю. День сменяется ночью и обратно, снова и снова, пока влетают и вылетают медсестры и врачи, проведывают пациента и уходят, приходит и читает мужу Патти, курит и смотрит в окно Мари, ходит по комнате и заламывает руки Мадд. Все это время Моллой лежит на койке — остров неподвижности в этом море панического, ускоренного движения. Проходят недели, Моллой теряет вес, его лицо осунулось, на верхней губе вырастают усики. Он становится похож на скелет, и кажется, что он уже никогда не проснется.

Затем он просыпается.

Это происходит ночью. В палате темно и никого нет. Моллой открывает глаза, в них отражается струящийся сквозь окно лунный свет. Этот захватывающий момент служит категорическим завершением турбулентного цейтрафера. Моллой приподнимает голову, пытаясь понять, где находится. Где я? Он выглядит слабым и сонным. Пытается сесть, не может и продолжает лежать в ожидании. Мы ждем вместе с ним — товарищи по заточению, одинокие в темноте. Эту сцену — одинокого Моллоя в койке — мы видим целиком. Все пять часов, за двадцать лет до уорхоловского «Спи»