Мумия - [2]

Резонанс это имело огромный. После быстрого и ошеломляющего для многих развала Союза, когда монстр, занимавший шестую часть суши, распался на полтора десятка независимых государств, чрезвычайно обострились проблемы и в бывших автономных республиках. Местные управленческие элиты не хотели ничем делиться с Москвой, в свою очередь, центр был слаб и парализован внутренними разногласиями, а неосторожная фраза нынешнего Президента, сказанная им в Татарстане: «Берите суверенитета, сколько хотите», еще гремела по прессе, отзываясь то здесь, то там в зависимости от политической ситуации. Начинался, казалось, второй круг страданий. Как пожар в сушняке, вспыхнула гражданская война в Таджикистане, и оттуда десятками тысяч бежало русскоязычное население. В Чеченской республике объявил себя президентом некий Дудаев и, насколько я мог понять, ни московские политики, ни местная администрация ничего не могли с этим сделать. С тем же Татарстаном сейчас тянулись упорные и очень непростые переговоры. А Якутия, имеющая на своей территории практически всю алмазодобывающую промышленность, осторожно заявляла о контроле над использованием национальных недр. Речь теперь шла уже не о бывшем СССР, речь шла о целостности России. Это понимали все. И центральная власть чрезвычайно болезненно относилась к любым обострениям обстановки на периферии.

К тому же, как дым развеялась блистательная Августовская победа. Непримиримая оппозиция очень быстро оправилась от поражения так называемого ГКЧП, вновь воспрянула, сплотилась вокруг нескольких крупных фигур и со свойственной коммунистам энергией и настойчивостью повела очередное наступление на правительство. Это было для многих очень большой неожиданностью. Лидеры позорно провалившегося ГКЧП еще сидели в тюрьме, собирались материалы для будущего судебного процесса, Генеральная прокуратура России вела следствие, а в парламенте (если только можно было назвать парламентом тогдашний Верховный Совет) уже снова раздавались истерические крики о национальной измене, о предательстве государственных интересов, и об экстренной необходимости сменить нынешнее руководство страны. Очевидным становился катастрофический просчет Президента, не рискнувшего сразу после Августа распустить прокоммунистический Верховный Совет и назначить досрочные выборы теперь уже в действительно настоящий парламент.

В этой ситуации инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях там, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция хотела использовать факт насилия против правительства, утверждая, что оно не способно поддерживать в стране хотя бы элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, ссылалось на страсти, разжигаемые оппозицией. Был назначен полномочный представитель Президента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов – парламентская Комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной Комиссии я и вошел. В оправдание могу лишь сказать, что я долго и, вероятно, занудно отказывался от подобной чести: большинство Комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума, это все, с моей точки зрения, было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что я должен, обязан и не имею права, так красиво и горячо говорили о моей высокой политической репутации, так давили на то, что, в конце концов, я могу написать особое мнение, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что прав был я, а не мои коллеги по демократическому движению, но поскольку я уж взялся за это дело, то старался исполнить его, как можно более добросовестно. Такой уж у меня идиотский характер. В результате я попросту утонул в бумажном круговращении. Оба моих телефона разрывались на части, Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией, заседания Комиссии происходили два раза в день, главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. И все это приходилось выслушивать, регистрировать и подшивать к делу, и все это приходилось проверять (с моими-то куцыми возможностями), наконец, все это надо было просеивать сквозь элементарную логику – в поисках уже не правды, нет, а просто хоть сколько-нибудь достоверных фактов. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда, к концу дня, я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика – губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась. Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на каналах радио и телевидения царила политическая истерия, все как-то одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад – догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.