Мудрость Салли - [41]

Я знаю, о чем вы подумали. Если тело так и не нашли, почему я так уверена, что Габриель мертв? Полиция убедила меня, что других вариантов нет. Да и какой прок надеяться? Одна боль просто сменилась бы другой: боль от потери и вины – болью от неопределенности и страха. Где он? С кем и что они с ним делают? Первая боль хотя бы постоянна и предсказуема, как неприятный, но верный любовник. Вторая вспыхивает и угасает, а потом снова загорается, как переменчивая благосклонность жестокого распутника, но все равно делает тебя одиноким, измученным и унылым.

Интересно, кто этот новоприбывший на кладбище. Подозреваю, Леди Т. сочла бы непристойным любопытство по поводу свежей могилы, но рядом никого нет, и я могла бы просто глянуть, проходя мимо.

Мы идем не по дорожке, а по траве, проходим по краю кладбища гномов и мимо горшочков с медом. В них хранится прах тех, кто не хотел быть погребенным под землей. Конструкция состоит из шестиугольных пластин, закрывающих индивидуальные отсеки, где хранятся урны, и напоминает улей, за что я и окрестила ее «горшочки с медом». Здесь нашли последнее пристанище Берт и Эффи Перкинс – они увлекались бальными танцами и были чемпионами среди любителей. Большинство выходных они проводили путешествуя по стране и участвуя в соревнованиях и тренировались минимум трижды в неделю. Каждую пятницу, в 4:30 вечера, Эффи выходила от окулиста, где работала секретарем, и шла в местную парикмахерскую, чтобы ее платиновые локоны уложили в элегантную высокую прическу, достаточно крепкую, чтобы выдержать ураганный ветер на пирсе в Блэкпуле и остаться целой и невредимой. Танцевальный зал в башне Блэкпула был одним из их любимых мест. Берт был помощником руководителя в скобяной лавке, и его волосы достаточно было заранее подстричь и уложить, не жалея бриолина. В возрасте шестидесяти восьми лет Берта одолела подагра, и его ловкие ноги больше не могли танцевать танго. Пара оставалась верна своему увлечению уже в роли зрителей, пока Берт не умер шестью годами позже. Эффи прожила еще десять лет, восемь из них в жестоком забытьи из-за болезни Альцгеймера. Она кружилась в танце по отделению психиатрической больницы, которая стала ее последним пристанищем, высоко подняв голову и придерживая одной рукой юбку воображаемого платья, пока ей не давали очередную таблетку, которая отключала музыку у нее в голове.

Когда мы доходим до Пьяного Поля, я отпускаю Хайзума с поводка со строгим наказом не задирать ногу в неподобающих местах. Одно из немногих здесь читаемых надгробий принадлежит Рафаэлю Шевальеру, хирургу и профессору медицины, который умер в 1886 году в возрасте восьмидесяти двух лет, – отличный результат для мужчины его времени. Он ни разу не женился, но был любимым дядюшкой семерых детей его сестры и жил один в огромном доме возле парка, за которым присматривала вспыльчивая, но преданная экономка, миссис Брей. Он стал прекрасной рекламой собственной профессии, прожив столь долгую и здоровую жизнь (а может, прекрасной рекламой холостяцкой жизни, бездетности и наемных уборщиков). Я всегда слегка переживаю, что с нашей скамейки видно могилу Рафаэля, если мы с Эдвардом приносим к полднику вино. Переживаю, что Рафаэль подсчитывает объемы выпитого алкоголя и поднимает брови в молчаливом неодобрении.

Хайзум скачет в высокой траве, периодически останавливаясь, чтобы насладиться особо пикантным запахом или поднять ногу возле дерева, чтобы другие собаки смогли оценить его старания. Плутая среди покосившихся надгробий, я слышу обрывки разговора, принесенные ветром. Смотрю вниз, на склон холма, и вижу внизу, на дорожке, Китти Мюриэль, которая идет за руку с Салли. Салли замечает и зовет меня. Услышав ее голос, Хайзум несется вниз, ей навстречу. Она ассоциируется у пса с самым дорогим – с едой, и он бурно ее приветствует. Та наклоняется, чтобы его обнять, но его больше интересует возможность засунуть нос ей в карман в поисках съестного.

– Какой прекрасный пес! – восклицает Китти Мюриэль.

Я вынуждена последовать за Хайзумом и спуститься по дорожке. Почему именно в тот день, когда я просыпаюсь и натягиваю на себя первую попавшуюся одежду, полностью воздерживаюсь от макияжа и от укладки волос, я встречаю самую эффектную женщину, которую знаю? Даже в наряде Салли присутствует оттенок небрежной экстравагантности – сегодня без вечернего платья, но зато в чудесной широкополой шляпе с оранжевыми цветами и в ярко-розовых резиновых сапогах. У меня, как говорил Эдвард, был свой, «индивидуальный» стиль. Он приходился по вкусу не всем, но моя манера сочетать винтажную одежду с вещами на свой вкус всегда запоминалась. После смерти Габриеля никто не заставлял меня носить креп или бомбазин, но думать о нарядах казалось мне неуместным, даже глупым. Но, хотя яркость ушла, обычно я выгляжу вполне прилично. Но сегодня – неопрятно и неухоженно. Недостаточно хорошо, чтобы появляться перед этими двумя дамами, чье мнение для меня почему-то стало очень много значить. Но перед жизнерадостностью Китти Мюриэль сложно устоять.

– Видела похороны? – с гордостью спрашивает она.