Мудрость Салли - [4]

– Здравствуйте, – кричу я, когда мы выходим на дорожку. – Вечером будет прохладно.

– Отвали, – с улыбкой отвечает она. – Проклятые дрозды сожрали весь мой хлеб.

Ее лексика совершенно не соответствует поведению. У Салли безукоризненные манеры, и она прекрасно владеет бранными словами. «Отвали» в ее устах значит «добрый вечер». Словно словарь у нее в голове перемешался и значения всех слов поменялись местами. У нее бывают периоды просветления, когда она придерживается общепринятых норм, но не сейчас. Возможно, это просто процесс, обратный пройденному нами в раннем детстве, – изучение новых слов и их сопоставление со значениями, как в той карточной игре, когда все карты лежат лицом вниз и вы по очереди переворачиваете по две, пока не подберется пара. В детстве я очень любила придержать какое-нибудь интересненькое словечко, пока не представлялся случай связать его со значением. Я держала при себе слово «хер», пока однажды, лет в девять, не вставила его в беседу с мамой. Она так и не смогла снабдить меня точным значением, но шлепок по попе донес основную суть. Возможно, подобранные пары Салли просто постепенно разваливаются.

Она кидает остатки хлеба на траву, и Хайзум торопится заглотить несколько кусков, прежде чем я успеваю оттащить его за поводок. Мое «до свидания» теряется в хлопанье крыльев ворон, выискивающих последние крошки и дерущихся из-за них. Мы идем привычным маршрутом – вдоль лужайки для боулинга у ограды кладбища, а потом снова по главной аллее, к уличной эстраде. Встревоженный крик дрозда эхом разносится в полумраке – птица напугана Хайзумом, тщательно исследующим кусты и заросли трав. Я снова чувствую запах дыма, люди возвращаются домой с работы, включают свет и разжигают камины в больших викторианских домах возле парка.

Зайдя домой, Хайзум несется прямиком к миске с водой, пьет с шумным чавканьем и оставляет на кухонном полу дорожку слюны с водой, на которую я немедленно наступаю, сняв ботинки у входной двери. Я всегда думаю, что после вечерней прогулки хорошо выпить чашечку чаю.

Но сегодня, как обычно, наливаю себе бокал вина.

4

Осталась только лошадка-качалка. Я ждала ровно год. Триста шестьдесят шесть дней. Тогда был високосный год. А потом я освободила комнату.

Ее видно из сада, в окне комнаты на втором этаже: прекрасное создание, серое в яблоках, с раздутыми ноздрями и красным седлом. Сад погружен в обычный для поздней осени хаос. Остатки ежевики превратились в твердые черные шишечки и покрылись милдью, а сбитые ветром яблоки, размякшие и сладкие, гниют под деревьями – щедрый пир для голодных птиц. Несколько стойких георгинов и хризантем еще цветут в потрепанных клумбах, но последние розы опали, и их хрупкие лепестки усыпали темную почву.

Я работала в саду весь день – подметала листья, подрезала кусты и деревья, сажала луковицы и переставляла растения в горшках в теплицу, на зимнюю спячку. Приводила все в порядок. Готовилась. Спина болит, лицо покрыто потом и землей, ногти все черные, а руки исколоты розовыми шипами. Но скоро меня ждет вознаграждение. В кармане начинает жужжать телефон, я достаю его и смотрю на экран. Папа.

– Как зовут проклятое ничтожество, называющее себя старшим констеблем?

Мой отец пренебрегает в телефонных разговорах приветственными любезностями вроде «Привет, это папа».

– Сразу не вспомню, но уверена, что смогу выяснить. Это срочно? Происходит ограбление почтового ящика или нелегальный дикий рейв в павильоне для боулинга?

– Детка, язви сколько хочешь, но сама основа общества трещит по швам, раз пожилой человек не в состоянии выехать с собственной парковки, потому что заблокирован полноприводной колымагой какой-то дуры, которая не может пройти пять метров, чтобы забрать своих лоботрясов из школы. К тому же, когда я попросил ее подвинуться, она сказала: «Отвали, глупый старый ублюдок!» Тут нарушение, усугубленное словесным оскорблением, и я этого просто так не оставлю.

Папу никогда нельзя было назвать сдержанным человеком. Высокая планка, которую он ставит самому себе в вопросах поведения и отношений, является мерилом для всего человечества, и он весьма скептически относится ко всем, кто до нее не дотягивает.

– Я выясню, но учти, старший констебль – женщина.

– Черт подери!

Старшие констебли женского пола явно не внушают ему доверия.

После очень позднего обеда, как обычно, разделенного с Хайзумом, я награждаю себя костром. Не уверена, что это разрешено – скорее всего, противоречит какому-нибудь закону, – но я с удовольствием иду на риск ради треска и шипения горящих листьев, согретых у огня лица и рук и аромата лесного дыма, пропитывающего волосы и одежду. К тому же в это время года костры повсюду. Вчера был Хэллоуин, а на этих выходных предстоит бесконечная какофония фейерверков. Но куда исчезли процессии просителей «пенни для Гая»? Когда мы были детьми, половина удовольствия от Ночи Гая Фокса заключалась в старательном сооружении чучела самого Фокса из старых штанов, рубашки, колготок (для головы) и огромного количества смятых газет. Потом мы водружали его на самодельную тележку и расхаживали по улицам, выпрашивая деньги на фейерверки у добрых соседей. В те времена это было очень доброжелательное мероприятие, не то что современные вымогательства с угрозами. Прошлым вечером Хайзуму удалось прогнать от моей двери толпу подростков, наряженных в вампиров и зомби, но цена, которую мне пришлось заплатить за их бегство без наживы, – полдюжины разбитых яиц на стекле машины.