Мучения Минти Мэлоун - [14]

«Она[22] была одета в богатые шелка, кружева и ленты – сплошь белые. Туфли у нее тоже были белые. И длинная белая фата свисала с головы, а к волосам были приколоты цветы померанца, но волосы были белые. Я увидел, что все, чему надлежало быть белым, было белым когда-то очень давно, а теперь утеряло белизну и блеск, поблекло и пожелтело. Я увидел, что невеста в подвенечном уборе завяла, так же как самый убор и цветы, и ярким в ней остался только блеск ввалившихся глаз. Я увидел, что платье, когда-то облегавшее стройный стан молодой женщины, теперь висит на иссохшем теле, от которого осталась кожа да кости»[23].

– Как ты себя чувствуешь, Минти? – вырвал меня из задумчивости голос Хелен.

– Как я себя чувствую? Немного зла. – Я удивилась иронии и беззаботности в своих интонациях. – Собираюсь заняться дизайном новой линии свадебных платьев.

– Неужели?

– Да. Назову ее «Горе-невеста».

–Ох, Минти...

Окинув взглядом гостиную, я ощутила тошноту. Здесь было полно воркующих влюбленных голубков. «Самое оно», когда тебя бросил жених. Парочки закатывали глаза, соприкасались ногами под столом и наверняка сегодня уже раз двадцать занимались сексом.

– Почему ты ничего не ешь? – спросила Хелен.

– Не могу.

– Ну же, попытайся! – Она пододвинула ко мне корзинку с круассанами.

– Не могу, – отрезала я. И действительно не могла. Я никогда не сидела на диете. Как-то ни к чему было. А сейчас у меня возникло ощущение, будто в мозгу кто-то перекрыл краник с надписью «Еда». Булочки не вызвали ни малейшего желания хотя бы притронуться к ним, словно были сделаны из пластика. Я насильно влила в себя пару глотков сладкого чая.

– Что будем делать сегодня? – спросила я.

– Не знаю, – пожала плечами Хелен. – В последний раз я была в Париже, когда мне исполнилось двенадцать.

– Я хорошо знаю Париж. Вообще-то, я одиннадцать раз сюда наведывалась.

– Но, Минти, – изумилась Хелен, деликатно похрустывая шоколадным круассаном. – Почему тогда ты решила провести медовый месяц в Париже?

– Это не я. Это Доминик. Я хотела поехать в Венецию, но Дом сказал, туда на поезде ехать слишком долго. Вот и собрались в Париж.

– Понятно, – насмешливо хмыкнула Хелен. – Очень мило с твоей стороны.

– И разумеется, Париж – прекрасный город.

– Минти... – осторожно начала Хелен, поигрывая чайной ложкой.

– Что? – И почему это она так на меня уставилась?

– Минти, – снова завела она, – надеюсь, ты не обидишься, но, по-моему, ты очень часто поступала так, как хотел Доминик.

На несколько секунд я задумалась.

– Да, – признала я.– Так и есть.

– Почему?

– Почему? – Почему? Боже, зачем она спрашивает? – Потому что любила его, – ответила я, – вот почему. И еще... – в горле застыл комок, – я хотела, чтобы он был счастлив.

Она кивнула.

– Так чем сегодня займемся? – поинтересовалась подружка, резко меняя тему.

– Да чем хочешь, – вяло отозвалась я. – Будем вести себя, как обычные туристы.

Так мы и сделали. В первое утро гуляли вдоль Сены, по Тюильрийскому саду и улице Риволи. Прохожие прогуливались под колоннадой или сидели снаружи на солнышке и курили. Пройдя через площадь Карусель, мы зашагали к Лувру. Хелен затаила дыхание, увидев стеклянную пирамиду, треугольные грани которой искрились и сверкали в полуденном солнце.

– Потрясающе! – воскликнула она. – Как гигантский бриллиант.

– Да, – уныло согласилась я и покрутила обручальное кольцо с одним-единственным бриллиантом. Я все еще носила его на правой руке.

– Давай найдем «Мону Лизу»! – предложила Хелен, как только мы оказались внутри. Поднявшись по широкой лестнице с балюстрадой на первый этаж крыла Денона, мы постояли перед картинами Боттичелли, Беллини, Караваджо и фресками Джотто и Кимабю. В одной из галерей картина Веронезе занимала целую стену.

– «Брак в Кане», – прошептала Хелен, заглянув в путеводитель. – Первое чудо Христа, когда кончилось вино.

Я поймала себя на желании, чтобы Христос повторил свой фокус, когда сбежал мой жених. Мы двинулись по длинному коридору с большими окнами. От знаменитых картин на стенах исходило сияние. Святой Себастьян кисти Мантеньи, весь утыканный стрелами, принял мученический конец, но даже его боль не сравнится с моей. Терзается душа – не тело, но это еще хуже.

Следуя стрелкам, мы, наконец, набрели на «Мону Лизу», упрятанную за пуленепробиваемое стекло в шестом зале. Перед картиной толпился народ. Все толковали о неуловимой улыбке Джоконды:

– О, она такая мудрая...

– Che bella ragazza[24].

– Sie ist so schone[25].

– Это настоящее искусство, искусство с большой буквы.

– Elle est si mysterieuse, si triste[26]].

– Знаете, у нее только что умер ребенок.

– Боже, жуть, какая! – передернула плечами Хелен. Потом открыла путеводитель и прочитала вслух: – «Когда Леонардо начал писать портрет, молодая женщина оплакивала умершую в младенчестве дочь, поэтому на голове ее черное покрывало. Чтобы поднять натурщице настроение, Леонардо пригласил в студию музыкантов и клоунов. Комические сценки вызвали на ее лице улыбку, невыразимо грустную и поразительно нежную, прославившую этот портрет». Значит, она страдала, – добавила от себя Хелен. – И все же сумела улыбнуться.