Мученик чести - [3]

Алехандро почувствовал, что положение Фелисардо прочнее, чем его собственное, и в душу к нему закралась ревность, ибо любовь, как справедливо заметил Проперций,[8] никогда не ограничивается одной только любовью; душевное спокойствие и скромность покинули его, и, став более решительным, чем прежде, он однажды вечером привел с собой к дому Сильвии несколько превосходных музыкантов и приказал им спеть под ее окном как можно нежнее:

Я желаньем невозможным

Годы так опережаю,

Что они уже не в силах

Исцелить мои терзанья.

Словно в небе бесприютном.

По родной земле блуждая,

Я, заблудший, тщетно силюсь

За своей мечтой угнаться.

Хоть меня обманет время,

Рад я этому обману:

Он несчастному приносит

Много меньше зла, чем счастья.

Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,

И люди в нем винить меня не властны.

К неосуществимой цели

Я иду, презрев усталость,

Хоть растрачиваю тщетно

И шаги и упованья.

Я в несчастьях бодр и весел.

Ибо, как они ни страшны,

Для меня всего страшнее

То, что я несчастен мало.

Рад я, что печалюсь, ибо

Мне печали не опасны:

Ведь, гонясь за невозможным,

Огорчений не считаешь.

Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,

И люди в нем винить меня не властны.

Повелительницы дивной

Незаслуженно желая,

Я в желанье этом дивном

Вижу для себя награду.

Так пред ней я преклоняюсь.

Что, достигнув обладанья

(Будь возможно это чудо),

Я из-за него страдал бы.

Только для нее, прелестной,

Захотел и я той славы,

Что снискать влюбленный может

Одиночеством печальным.

Любовь, ты бред безумный, но прекрасный,

И люди в нем винить меня не властны.

Фелисардо тем временем не дремал; осторожно подкравшись, он узнал автора стихов и музыки, красота которых вызывала в нем еще больше ревности, чем то, что их осмелились пропеть перед окном Сильвии. Звук шагов Фелисардо вызвал гнев Алехандро, которому весьма не понравилось такое непрошенное любопытство. Желая узнать, что это за человек, хотя изящество походки достаточно его выдавало, он сделал вокруг незнакомца два круга, или, если вам угодно, два вольта, как говорят итальянцы. Фелисардо, еще не искушенный в вопросах чести, которая для него сводилась лишь к одной надменности, заносчиво обозвал Алехандро невежей, на что тот ответил:

– Je non son discortese, voj si, che avete per due volte fatto sentir al mondo la bravura degli vostri mostacci.

Должно быть, ваша милость бранит меня на чем свет стоит, ибо для того, чтобы сказать: «Не я невежа, а вы, потому что вы два раза показали нам ваши свирепые усы», не было необходимости терзать ваш слух скверным тосканским языком. Но ваша милость напрасно так полагает, ибо язык этот приятен, богат и достоин всяческого уважения, а многим испанцам он весьма пригодился, так как, цлохо зная латынь, они переписывают и переводят с итальянского языка все, что им попадает под руку, а потом заявляют: «Переведено с латинского на кастильский». Но смею заверить вашу милость, что я не часто буду прибегать к этому, если только не забуду свое обещание – память-то у меня плоховата. Если же у вашей милости память получше, то вы должны помнить, из-за чего поссорились два наших влюбленных. А надо вам сказать, что Фелисардо не терпел, когда с ним заговаривали о форме его усов или о его уходе за ними; правда, в те времена еще не было наусников из надушенной кожи, которыми пользуются сейчас и которые либо придают усам пышность, либо загибают их кверху. Эти наусники продаются в аптеках и известны под названием: vigotorum duplicatio,[9] – это вроде того, как мы в шутку говорим о толстяке, что у него «двойной подбородок». Но все же Фелисардо уделял своим усам некоторое внимание, и так как они загибались кверху уже от одного закручивания пальцами, то он называл их послушными.

Отступив на шаг, как делает человек, готовясь перейти в наступление, он сказал своему противнику, повысив голос, ибо раздражению неведомы полутона:

– Кабальеро, я испанец и слуга вицекороля, эти усы я привез из Испании для украшения собственной персоны, а не для того, чтобы пугать ими трусов, – серенада же ваша докладывает моим ушам, что вы трус.

Алехандро ему ответил:

– Издали слышит серенаду лишь тот, у кого длинные уши, и, слушая ее, считает незнакомых ему людей трусами. Но здесь найдется человек, способный отрезать их двумя взмахами кинжала и, чтобы они послушали ее вблизи, пригвоздить их к инструментам.

Услышав эти дерзкие слова, Фелисардо воскликнул:

– Моя шпага вам за меня ответит! – И, ловко выхватив ее из ножен, прикрыв руку плащом, он решил доказать, что не потерпит шуток над своими усами. Музыканты тотчас же разбежались, ибо инструменты обычно мешают им драться, хотя, разумеется, не всем. Я, например, знавал одного, который одинаково хорошо владел как шпагой, так и струнами. Однако музыкантам может служить оправданием желание уберечь свои инструменты, ибо величайшей глупостью было бы рисковать тем, что приносит им хлеб насушный. А кроме того, надо еще учесть, что поющему не свойственно гневаться и что их пригласили сюда не для того, чтобы драться, а для того, чтобы делать горлом разные движения; но ведь бегство тоже есть движение, только осуществляемое при помощи ног, ибо если мы посмотрим на танцоров, то увидим, что ноги их не лишены ритма и гармонии, которые справедливо считаются основой всякого музыкального искусства. Из этого следует, что нужно уважать господ музыкантов, поющих на нашем языке, так как уже одно то, что они могут рассердиться и перед всеми спеть плохое про своего обидчика, может, подобно пушечному ядру, убить человека.