Мракобес - [42]

– Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?

Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои толстые губы.

– Определил, но…

– Назови ее, – сказал Иеронимус. – Одень ее в одежды из слов.

Михаэль подумал немного.

– Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства…

Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая вклиниться в разговор, – понравился ему Клостерле. Так понравился, что сил нет.

Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер, который продолжал свои ненужные распросы, мешал завести настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в Орден нового подвижника.

Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:

– Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель – заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.

Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует монах!

– Как же мне достичь совершенства? – спросил Михаэль, растерявшись.

Иеронимус ответил:

– Освободись от лицемерия.

Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор.

– Приди в наши объятия, сын мой! – вскричал он. И раскинул руки, насколько позволяли ему цепи.

* * *

Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы, густая зелень уже тронута осенней сединой.

– Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом, – проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая местность.

Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами.

Ремедий продолжал:

– Вон там, видишь – маленький городок? Разве ты не помнишь? Это Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица…

– Меня с вами тогда не было, – сказал Фихтеле. Прищурил глаза – хотел получше разглядеть городок.

– И правда, – согласился Ремедий. – Забыл. Мы тебя после подобрали.

Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену, углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица, виноградные горы, все выше и выше, к самому небу.

Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога – слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту, заплатив городской страже пошлину за вход – откуда-то из-под лохмотьев вытащил несколько затертых монет.

В поисках харчевни вышли на площадь – тесную даже для такого маленького городка, как Айзенбах, – и попали на представление бродячих комедиантов.

Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия, раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы всем было видно, разместился механический театр.

Нищенствующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав головы, с интересом уставились на спектакль.

Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил:

– Сегодня что, воскресенье?

Бальтазар пожал плечами.

– Наверное…

Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул.

– Третьего дня, стало быть, пятница была…

– Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? – раздраженно сказал Бальтазар.

Ремедий кивнул, искренне удрученный.

– Я мясо ел, – сказал он. – В постный день.

– Какое мясо?

– Эркенбальдины потроха, – пояснил Ремедий и плюнул от души. – Проклятая баба, загонит меня-таки в ад…

Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он хотел посмотреть театр.

Размокнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны, стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута и подминая синего.

– Что наверху, то внизу, – с важным видом произнес Михаэль Клостерле, наблюдая за механическими фигурами.

Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал, раздавленный, под колесом, на его курточке проступило багровое пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови. Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал руками и ногами.

– Что было наверху, окажется внизу, – сказал Михаэль.

– В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на миг? – поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни полюбил философствовать на пару с новообращенным.

– Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно вознесет на вершину раздавленный труп, – медленно и значительно проговорил Клостерле. – Подумай сам, велик ли смысл оказаться наверху первым?