Мозг ценою в миллиард - [30]

Он повернулся к Харви.

— Его фотографии есть в машинном каталоге?

— Да, — ответил Харви.

— Тогда, — сказал Фраголли, — человек, который выйдет на связь с вами, будет знать, как вы выглядите.

— Но я не буду знать, как выглядит он.

— Вот именно, — улыбнулся Фраголли. — Так безопаснее.

— Не для меня, — сказал я. — Мне не нравится, что мою фотографию могут найти у одного из ваших бездельников.

— Фотографий ни у кого не будет, — вмешался Харви. — Этот человек может быть пассажиром нашего ночного самолета. Он успел тебя разглядеть.

— И что я должен сделать? — спросил я. — Наложить шины и бинты на его переломанную ногу?

— Чем быстрее ты усвоишь, что наша организация не допускает промахов, — стал выговаривать мне Харви, — тем быстрее расслабишься и перестанешь на меня злиться.

Возможно, он сказал это из-за синьора Фраголли, и я не стал спорить.

— О’кей, — все, что я ответил ему.

— Вам придется запомнить две тысячи слов, — обратился ко мне Фраголли. — Сумеете?

— Ну, не слово в слово, — сказал я, — не наизусть.

— Нет, — успокоил меня Фраголли. — Только формулы — а их немного — должны быть заучены в точности.

— Справлюсь, — заверил я синьора Фраголли. А сам подумал, как они смогут оформить мне визу до Риги, но не стал спрашивать.

Мы дошли до корабля — судна с узкими бортами, множеством деревянных балкончиков и занавесками на иллюминаторах. Мы пробрались по проходу, заставленному ящиками с пивом и лимонадом, и какой-то мужчина угрожающе закричал нам вслед: «Товарищи!»

— Товарищи! — возопил он снова, увидев, что мы останавливаемся.

— Он недоволен, — пояснил Фраголли, — что мы не оставили у него пальто. Заходить в помещение в пальто — это некультурно.

Посуда плавучего ресторана не отличалась от посуды других ресторанов. Стандартные ножи и вилки — примитивная заводская штамповка, такие же тарелки, стандартные меню и официанты.

Мы заказали пирожки с бульоном. Фраголли рассказывал нам о переговорах, которые он вел сегодня утром.

— Вы даже не представляете себе, какой замечательный ум у этих русских. Они, несомненно, хитры и осторожны. Я торгую во многих западных странах, но эти русские… — Он щелкнул пальцами от восторга и перешел на шепот, словно заговорщик. — Мы заключаем сделку. Обычно заказчики просто сообщают мне количество и сроки. Восемь тысяч поясов модели 6-а таких-то размеров с доставкой тогда-то. Но русским этого мало. Они настаивают, чтобы застежку у резинки приспустить на дюйм или, допустим, ввести в модель двойной шов.

— Ловко, — сказал Харви.

— Еще как, — подтвердил Фраголли. — Изменяя кое-какие детали, они могут быть уверены, что партия изготовлена специально для них. Им не нужны лежалые товары, гнившие на складах. Русские мозги созданы для коммерции.

— Для коммерции?

— Конечно. Вы не видели старух, торгующих цветами на Невском проспекте. Сейчас ни один милиционер им слова не скажет, хотя они и нарушают закон. Свободная торговля запрещена. Раньше было опасно торговать даже цветами. Если бы я мог подрядить этих цветочниц продавать мои пояса… — Он помолчал. — Я подсчитал: если даже продавать их по средней цене, а в сегодняшнем Ленинграде можно запросить по крайней мере в два раза больше, — протянул он мечтательно, — я мог бы отойти от дел, поработав всего один день. В этой стране — настоящий голод на потребительские товары, как в Европе 1946 года.

— Почему бы вам не заниматься только торговлей? — поинтересовался Харви.

Фраголли скрестил пальцы знаменитым русским знаком, обозначающим тюремную решетку и все, что с ней связано.

— Скоро станет легче, — успокоил его Харви. — Скоро вы будете продавать здесь своих поясов столько, сколько сможете выпустить.

— В Ленинграде есть поговорка, — усмехнулся Фраголли, — что пессимист — это человек, который утверждает, что было плохо, сейчас плохо, а будет еще хуже. А оптимист говорит, хуже не будет, потому что хуже некуда.

— Почему они с этим мирятся?

— Видите ли, когда здесь рождается ребенок, его очень туго спеленывают. От шеи до кончиков пальцев, как бревно. Когда его распеленывают для купания, он начинает плакать. Он плачет потому, что его ничто не сковывает. Он свободен и это его беспокоит. Его быстренько запеленывают опять, и в душе он так и остается затянутым в пеленки до самой смерти.

— По-моему, теперь они уже не очень увлекаются этим, — заметил Харви.

— Посмотрите на эту официантку, — вдруг заинтересованно сказал Фраголли. — Она не может достать себе хорошую «грацию». У нее нет ни хорошего бюстгальтера, ни пояса.

— А мне так больше нравится, — легкомысленно заявил Харви. — Я люблю, чтобы у девиц выпирало спереди и сзади.

— Ну нет, — сказал Фраголли. — Я хочу затянуть в «грацию» всех симпатичных девушек Ленинграда.

— Мои желания прямо противоположны, — признался Харви.

Фраголли засмеялся.

Харви бросил пирожок в бульон и размял его ложкой.

— Русская манера, — отметил Фраголли. — Вы едите пирожки по-русски.

— Мой отец был русским, — сказал Харви.

— Ньюбегин — не русская фамилия.

— Это из двух слов — «новый» и «начинать», — засмеялся Харви. — Отец составил из них фамилию, когда приехал в Америку начинать новую жизнь.