Моя жизнь в жизни. Том 2 - [5]

Девочку немец пристрелил на месте, старика-возницу, ее напарника, доставил и в комендатуру. Долго пытали. Старик выжил: может быть, для того, чтобы рассказать годы спустя, как погибла юная партизанка. А самого Армандо осенью все же схватили. В ноябре сорок первого… Итальянцы не стреляли на месте — любили порядок и чтили свое правосудие. Будущему профессору повезло: ленивые юристы из итальянской военной юстиции не нашли против него прямых улик, а косвенные стоили не так уж дорого по тем временам: всего-навсего двадцать лет каторжной тюрьмы.

Каторга располагалась в Италии. Оттуда «преступник» бежал, как только пал Муссолини и в стране наступило «смутное время». Через Швейцарию пробрался во Францию. Сражался в рядах маки. В запломбированном товарном вагоне с надписью по-немецки «груз особого назначения», обманув бдительность стражей порядка, снова попал в Югославию. Стал капитаном Освободительной армии. Вместе с нею вошел в Белград.

«Человек нуждается в песне. С ней ему легче жить. Она помогает ему понять душу другого народа, почувствовать себя членом единой человеческой семьи. Люди, у которых есть общие песни, не могут, не должны воевать друг с другом». Это цитата из выступления Армандо Морено на одном из конгрессов. То же самое, только другими, не столь чеканными, не столь «формулировочными» словами говорил он мне множество раз, объясняя, почему фестивали песни он считает делом ничуть не менее серьезным, чем конгресс психологов или симпозиум экономистов. Заведомая утопичность его надежд не сделала Армандо менее энергичным: он убежден, что каждый человек должен не хныкать и не опускать в отчаянье руки, если его мечты не сбываются, а делать то, что считает нужным и в правоту чего искренне верит.

С его помощью я побывал на множестве песенных праздников — все они отличались интеллигентностью, культурой и вкусом. Ни «попсовой» музыки, ни «попсовой» публики там не было, участвовать в этих праздниках доставляло не просто удовольствие — радость. Во всяком случае, было не стыдно. Искусство оставалось искусством, причем вовсе не второсортным. А «звезды» при близком знакомстве оказывались в подавляющем своем большинстве людьми образованными, эрудированными, с широким кругом интересов и способностью вести содержательный разговор. Такими запомнились мне Клаудио Вилла, Джанни Моранди, Серж Реджани, Ива Дзанники. Демис Руссос — с иными из них я провел не один час и ни разу не почувствовал, что это люди «другого круга». Там, где мне довелось побывать, никто не делил музы по «сортам». Ни организаторы, ни публика. А исполнители музыки «легкой» ничем не отличались по своим интересам и духовному потенциалу от исполнителей музыки «тяжелой». То есть — серьезной…

На знаменитых некогда Дубровницких летних играх запомнилась такая сценка: едва отзвучал Моцарт в исполнении расположившихся на ступенях дворцовой лестницы Зальцбургского камерного оркестра, как та же самая публика устремилась по узким улицам к бастиону, смотровая площадка которого превратилась в концертный зал: через четверть часа здесь начинала петь Жюльетт Греко, чтобы, дав затем передохнуть публике десять-двадцать минут, уступить «эстраду» Сержу Генсбуру. И — уж поверьте! — не нашлось ни одного сноба, который поморщился бы от этой всеядности: великий классик — и шансонье! Все было одинаково достойно на этом параде муз, потому что в разных жанрах перед многоязыкой аудиторией предстало истинное искусство, отличавшееся высокой культурой и безупречным вкусом.

…Я помню ее еще с длинными черными волосами. Они слишком хаотично и бестолково опускались на плечи, создавая образ человека, отрешенного отбыта и суеты, человека, которому горько и неуютно в этом обезумевшем мире. Страдальческое выражение темных глаз, брови вразлет, строгое черное платье, низкий печальный голос. И руки — гибкие, пластичные, выразительные. Говорящие руки… Такой я помню ее на сцене парижского дворца Шайо, где она пела одно отделение, отдав второе Жоржу Брассенсу. Газеты писали тогда, что впервые этот зал снизошел до эстрады, на что кто-то из крупнейших деятелей французского театра в полемическом запале ответил: это они — Греко и Брассенс — снизошли, пожалуй, до нас…

Длинных волос больше не было, бриз Адриатики уже не мог разметать их, дополнив этим неожиданным штрихом трагический образ женщины, упорно сопротивляющейся ветрам судьбы. А все другое осталось: руки, отчаяние, голос. Личность, выражающая себя через песню.

Еще тогда, сразу после войны, Жюльетт Греко не старалась никому подражать, быть на кого-то похожей и главное — понравиться публике. Она пела то, что хотела, и так, как хотела. Так, как могла только она. Она пела не «тексты» — стихи: Элюара, Превера, Арагона, Виана, Десноса. Специально для нее, для ее песен, писал «слова» Сартр. Именно она была одной из тех, с чьим именем и искусством связано вошедшее затем в хрестоматии и энциклопедии понятие «стиль рив гош» — Левого берега Сены, того берега, где Латинский квартал, где дух интеллигентности, отвергающей снобизм и мещанство, где Сен-Жермен-де-Пре, куда в первые послевоенные годы переместился с Монпарнаса центр духовной жизни: из «Купали», «Селекта», «Ротонды» — в «Де Маго», «Липп» и «Флор». Именно там и тогда, в тесном общении с Пикассо и Сартром, с Камю и Конто, родилась большая артистка: двадцатилетняя девочка с огромными темными глазами и голосом, который очень скоро — с помощью радио и телевидения — войдет в каждый французский дом. Да и только ли французский?..