Моя жизнь в жизни. Том 2 - [2]

Жозефина не кокетничала любовью к детям ради рекламы, не превращала ее в бизнес. Она вложила в эту любовь свое сердце и свою гражданскую страсть. Японский мальчик Жано, финский Хаари, колумбийский Луис, дети из Франции Жан-Клод, Марианна и Ноэль, араб Брахим, израильские евреи Хаим и Мойше, Кокофи с Берега Слоновой Кости — за тем, как росли эти дети в семье Жозефины Беккер, следил весь мир.

Когда я увидел ее на болгарском Солнечном Берегу, ей было уже далеко за шестьдесят, и оставалось еще несколько лет неутомимой работы: кругосветные путешествия, концерты во всех частях света. Я ожидал увидеть реликт — грустную память о блистательном прошлом. Увидел же — иначе не скажешь — блистательное настоящее. Ни годы, ни заботы, ни передряги не оставили никакого следа на ее внешности, на ее темпераменте, на том нерве, с которым она пела, танцевала, общалась с залом, нисколечко себя не щадя. Гибкая фигурка, матовая гладкость кожи, выразительные, изящные руки, стройные ноги, откалывавшие такие коленца, что зал замирал от восторга, — право, не знаю, нашелся ли хоть один человек, который мог бы поверить, что передним не молоденькая девчонка, а женщина весьма почтенного возраста, усталая и больная. Не говорю уже о голосе — диапазоне, силе и звонкости, о красках, способных передать любой оттенок, любой, даже самый тончайший, нюанс…

Она пела старые и новые песни, щедро бисируя, мгновенно откликаясь на реакцию зала. Я ловил себя на мысли: ведь это не просто певица, а живая история. Классика: не в условном, не в образном — в самом буквальном смысле слова. Поздно ночью, после концерта, который закончился около двух, она появилась в фестивальном ресторане, работавшем круглые сутки, — большом, задымленном, неуютном, но жившем, однако, сумасбродно и весело. Переполненный участниками, гостями и журналистами ресторан встретил артистку бурей оваций, ничуть не меньших, чем те, что еще несколько минут назад сотрясали стены концертного зала. Жозефина счастливо улыбалась, посылала воздушные поцелуи и охотно дала поднять себя на руки, когда несколько особо восторженных коллег из разных стран захотели донести ее до заранее приготовленного, украшенного цветами стола. Ни малейшей усталости не было на ее лице — решительно ничего, что говорило бы о том адском труде, которого ей стоил только что отзвучавший концерт. Казалось, она без малейших усилий может тотчас снова подняться на сцену и спеть весь концерт заново. И сверх программы исполнить еще несколько песен на бис.

О встрече с Жозефиной я написал по горячим следам. И был там такой пассаж: «Уже через каких-нибудь полчаса все в зале перемешались, сдвинули столики, образовав одну большую компанию, где и самые незнакомые кажутся давними знакомцами. Даже друзьями. Жозефина увлеченно что-то рассказывала, но я сидел слишком далеко от нее и ничего не слышал. Лишь изредка сквозь скрип стульев, стук ножей и вилок, смех и звуки оркестрика, пиликавшего в дальнем углу зала, доносился голос Жозефины Беккер.»

Что касается сдвинутых стульев, стука ножей и звуков оркестрика — все верно. А вот «сидел слишком далеко от нее и ничего не слышал» — это неизбежная и еще далеко не самая худшая уступка цензуре. Потому что вместо этого шел текст, который на «залитованные» страницы попасть не мог никогда. Мы оказались в ту ночь совсем рядом друг с другом, и меня Жозефине представили. И я успел сказать ей несколько восторженных слов, полностью отражавших мои впечатления. А дальше последовало вот что. Жозефина спросила, почему в каком угодно контексте советская печать использует слово «негр»? И не дав мне ответить, продолжила:

— Ведь это же расизм наизнанку, обидная кличка, которую у вас произносите симпатией и сочувствием. Но она все равно не перестает быть от этого кличкой.

Чувства переполняли ее — было видно, что она торопится высказаться. Жозефина воспроизвела рассказ какого-то своего темнокожего американского друга, которого еще в конце пятидесятых годов бурно приветствовали на московских улицах.

— За что?! — восклицала она, повторяя, как видно, его восклицание. — Ведь он был никому не известен и ничего особенного собой не представлял. Значит — за цвет кожи? Как гонимого белыми? Как жертву расизма? Но лично он, например, никакой жертвой не был, а вот абсолютно им не заслуженные овации как раз и были расизмом, только навыворот. Как это возможно?! Как это возможно?! — повторяла и повторяла она. — Неужели действительно у вас есть еще и антисемитизм?!

— Что вы, что вы!.. — в ужасе вскричал я, хорошо осознавая, где нахожусь.

— Я знаю, что есть, — вдруг печально и уже без всякого энтузиазма возразила Жозефина. — Вы не можете в этом признаться. И не надо! А я не смею сказать Мишелю (так она называла своего приемного сына Мойшу), что никакие это не выдумки. Он где-то вычитал, что Советский Союз страна нерушимой дружбы народов, и поверил в это. И я не хочу лишать его этих иллюзий.

Ее расспрашивали о планах, о будущем — она отмахивалась, отвечала коротко и небрежно: «Съезжу в Африку, попою немного, и все! Конец. Хватит. Пора на покой». На разных языках что-то ей возражали — весело, не принимая, как видно, эти слова всерьез. И то верно: ведь в первый раз Жозефина прощалась с публикой еще полвека назад.