Моя жизнь в жизни. Том 2 - [171]

Перегруженный сверх всякой меры рутинными заседаниями комитетов и ассамблеи, деловыми и прочими встречами, я мог общаться с Иосифом только поздним вечером или ночью. Обычно мы оставались в баре нашей гостиницы часов до трех — он никуда не спешил и расставался без большого желания. Мария выдерживала едва до полуночи — вместе с нами сидела молча за столиком, ничего не пила, просто слушала нашу беседу, ни разу не проявив к ней своего отношения. Иосиф гладил ее руку, или держал в своей, или, обратив на нее взор, задавал один и тот же вопрос: «Ты еще не заснула?» Ответа не было, и он, похоже, его не ждал. Наконец она поднималась, говорила учтиво: «Спокойной ночи» — Иосиф прижимал ко лбу ее руку, сопровождая свой нежный взгляд одним и тем же напутствием: «Меня не жди». Так продолжалось все те четыре вечера, которые мы провели вместе.

На заседания он, будучи гостем, а не делегатом, естественно, не ходил, но живо интересовался тем, что там происходило. Я давал ему полный отчет, извиняясь за чрезмерно подробный рассказ, но как раз подробностей он и ждал, без них, как Иосиф сказал, рассказ превратился бы в коммюнике. Особенно его взволновало сообщение о том сопротивлении, которое встретила у части делегатов просьба двадцати грузинских писателей принять их в ПЕН и создать самостоятельный грузинский центр.

Мутила воду финская делегация — почему-то в Финляндии, а не в какой-то другой стране обосновалось солидное звиадистское лобби. Сумев достучаться до финских пеновцев, которые не имели никакого представления о реальной расстановке сил в многострадальной Грузии, сторонники Гамсухурдии убедили своих покровителей, что авторы обращения в ПЕН состоят в «сговоре с русскими оккупантами», предали национальные интересы и «потворствуют московским имперским тенденциям». Финских демократов не смутило даже то, что в Тбилиси книги крупнейших писателей («предателей» и «коллаборантов») публично сожжены — вполне на фашистский манер — обезумевшей толпой, которую обосновавшиеся в Финляндии звиадисты выдали за весь грузинский народ. Я брал слово множество раз, опровергая эту фальшивку, напоминая о неизменных традициях ПЕНа, рассказывал подробно о каждом писателе, чьи книги подверглись аутодафе, но сумел лишь одно: прием грузинских коллег не отвергли, а отложили до следующего конгресса, где он решился мирно и положительно. К тому времени финны остыли, поняв, что погорячились.

В тот вечер, когда я Иосифу про это рассказывал, он не мог говорить ни о чем другом. Все переспрашивал, требуя новых деталей. Просил снова и снова назвать имена оплеванных звиадистами грузинских коллег Григола и Ираклия Абашидзе, Чабуа Амирэджиби, Гурама Панджикидзе, Мориса Поцхишвили, Джансуга Чарквиани… Морщил лоб, вспоминая, как видно, то, что связано для него с этими именами. Требовал подтвердить, что они и еще множество их коллег объявлены взбесившимся Звиадом «врагами грузинского народа». Читал и перечитывал резолюцию конгресса, принятия которой я добился, — там, в частности, было сказано, что собравшиеся в Вене писатели из семидесяти четырех стран шлют «привет и выражение полной солидарности грузинским коллегам в их противостоянии любым формам репрессии».

Иосиф разбудил меня телефонным звонком в семь утра — через четыре часа после того, как мы расстались. Попросил спуститься, чтобы вместе позавтракать. Никаких следов бессонной ночи я на нем не заметил. Но ночь была, несомненно, бессонной: Иосиф вручил мне набросанное на каком-то бумажном обрывке (словно не было у него в номере писчей бумаги), исчерканное, с множеством мелких поправок открытое письмо грузинским писателям: «Дорогие друзья, как человек, многим обязанный грузинской культуре, я вместе с вами. Пусть вас не смущает пребывание в меньшинстве. Человеческий опыт вообще, а в этом столетии тем более, показывает, что к голосу большинства, особенно к тем, кто говорит от его имени, следует относиться с крайней осторожностью. В жизни общества культура играет роль учителя, а учитель всегда в меньшинстве. Время, однако, на его стороне. Если грузинскому народу и придется в будущем чего-то стыдиться, то не вас».

Вернувшись в Москву, я опубликовал это письмо в «Литературной газете». Потом мне рассказывали, что, скопированное аршинными буквами, обретшее вид листовки, оно появилось в Тбилиси на стенах и на столбах как зримое свидетельство того, что ни политической, ни культурной блокады не существует, что впавших было в отчаяние грузинских интеллигентов знают, помнят, поддерживают. Что они не одиноки.

Беседы с Иосифом Бродским записаны многими — я вряд ли добавлю что-то принципиально новое. На одну тему, которой, как стало известно позже, касался и Соломон Волков, я вышел тоже, не дав Иосифу от нее уклониться. Для меня она имела не проходное значение: Фриду Вигдорову, сыгравшую столь важную роль в его судьбе, я хорошо знал, драматичная история ее вторжения в эту судьбу прошла у меня на глазах, и я бы себе никогда не простил, если бы не вывел Бродского на прямой разговор. Он этой темы старательно избегал, а если не мог избежать, то всячески пытался преуменьшить Фридину роль, что не только не отвечало исторической истине, но и никак не вязалось в моем представлении с обликом самого Иосифа — с его честностью и благородством.